– Когда твои глаза закрыты, – сказала она.
– Ты любишь меня, когда мои глаза закрыты?
– Когда твои глаза закрыты, – сказала она. И мы прекратили эту игру, но я была счастлива…
Если в вашем рассказе есть слабое место, сказала Сара Пейн, идите вперед, возьмите рассказ в зубы и идите вперед, пока читатель не заметил. Она сказала это во время того семинара, когда ее лицо осунулось от усталости. Люди могут не понять, что моя мать никогда не могла выговорить слова: «Я люблю тебя». Да, я чувствую, что это может быть непонятно.
На следующий день, в понедельник, Печенье сказала, что мне нужно сделать еще один рентгеновский снимок. Это будет просто, заверила она, они сделают все быстро. Через час я уже снова была в палате. Мама помахала мне, а я ей – как только вернулась в постель.
– Просто пальчики оближешь, – сказала я.
– Ты храбрая девочка, Уизл. – Она взглянула в окно, и я тоже туда посмотрела.
Вероятно, мы говорили что-то еще, я уверена, что говорили. Но потом торопливой походкой вошел мой доктор и сказал:
– Наверно, нам придется взять вас в операционную. Мне не нравится то, что я увидел.
– Я не могу, – возразила я, садясь в кровати. – Я умру, если мне будут делать операцию. Посмотрите, какой тощей я стала!
Мой доктор ответил:
– За исключением того, что вас тошнит, вы здоровы, и вы молоды.
Моя мать поднялась.
– Мне пора возвращаться домой, – заявила она.
– Мамочка, нет, ну пожалуйста! – воскликнула я.
– Нет, я пробыла здесь достаточно долго, и мне пора домой.
У доктора не нашлось ответа на заявление моей матери. Помню только, что он был исполнен решимости сделать еще один тест, чтобы определить, нужна ли мне операция. И пока я оставалась в больнице еще почти пять недель, он ни разу не спросил меня о моей матери. Не осведомился, скучаю ли я по ней, ни разу не сказал, что было приятно видеть ее здесь – вообще ни разу не упомянул о ней. И поэтому я не сказала этому доброму доктору, что ужасно по ней скучаю и что ее приезд был – я не могла выразить, чем он был для меня. И я так ничего и не сказала о ней.
Итак, моя мать отбыла в тот день. Она волновалась насчет того, как ей поймать такси. Я попросила одну из медсестер помочь ей, однако я знала, что, как только мама доберется до Пятой авеню, ей не сможет помочь ни одна медсестра. В моей палате уже появились два санитара с каталкой. Я наставляла маму, что она должна поднять руку и сказать: «Ла Гуардиа». Но я видела, что она в ужасе, и я тоже была в ужасе. Понятия не имею, поцеловала ли она меня на прощанье – вряд ли она это сделала. Не помню, чтобы моя мать когда-нибудь меня целовала. Впрочем, возможно, она меня поцеловала; возможно, я ошибаюсь.
Я уже говорила, что в то время, о котором я пишу, СПИД наводил ужас. Он по-прежнему ужасен, но теперь люди к нему привыкли. И это нехорошо. Но когда я лежала в больнице, эта болезнь была в новинку, и никто не понимал, что тут нужна деликатность. Поэтому на дверь больничной палаты, в которой находился больной СПИДом, наклеивали желтый стикер. Я до сих пор их помню, эти желтые стикеры с черными полосками. Когда спустя какое-то время мы с Уильямом поехали в Германию, мне вспомнились желтые стикеры в больнице. На них не было написано: «ACHTUNG!»[24], но от этого было не легче. И я подумала о желтых звездах, которые заставляли носить евреев нацисты.
Мать уехала так поспешно и меня увезли на каталке так быстро, что, когда меня выкатили из большого лифта и оставили у стены в коридоре другого этажа, я удивилась – почему меня бросили там надолго? Но дальше произошло следующее. Меня оставили там, откуда была видна палата с ужасным желтым стикером на двери. Дверь была приоткрыта, и я увидела мужчину с темными глазами и темными волосами, который, как мне казалось, не сводил с меня глаз. У меня возникло ужасное чувство, что он умирает, и я знала, что больные СПИДом умирают ужасной смертью. Он должен был знать, что они бы не оставили вот так пациента в коридоре, если бы у него был СПИД. Я чувствовала, что этот человек о чем-то молит меня взглядом. Я пыталась отвести глаза, не вторгаться в его личное пространство – но каждый раз, как я снова смотрела на него, его взгляд был по-прежнему прикован ко мне. Иногда я все еще думаю об этих темных глазах человека, лежавшего на той койке, которые смотрели на меня с отчаянием и мольбой. С тех пор мне приходилось бывать у постели умирающих – это естественно, ведь мы становимся старше. Я видела, как в их глазах гаснет последний свет. Тот человек некоторым образом помог мне тогда. Его глаза говорили: «Я ни за что не отведу взгляд». И я боялась его, боялась смерти, боялась, что мать покинет меня. А он ни разу не отвел глаза.
