— Нет, Ксана, дурной человек не равен корове. Корова живет разумно. Она ест, чтоб утолить голод, пьет, чтоб утолить жажду, и размножается, чтоб продлить коровий род. У коровы есть инстинкт опасности, инстинкт благодарности и признательности… Многие ли люди могут похвастаться этим? Некоторые ведь едят не потому, что голодны, а чтоб другим меньше досталось. И влюбляются не по велению сердца, а чтоб была возможность жрать еще больше. Уже вдвоем. Жрать и стяжать. Жрут и стяжают: туалетную бумагу и английский язык, книги и фигурное катание, авторитет и деньги. Они свихиваются на этом и прямо сигают под трамваи на своих частных машинах, потому что все естественные чувства им отказывают, даже чувство самосохранения. Эти люди настолько отвыкли от правды, что сказать им во иногда то же самое, что разбудить лунатика, забравшегося в беспамятстве на шпиль Адмиралтейства. Может, пусть так и живут под наркозом лжи?
— Лично я считаю, что этим людям все равно надо говорить правду, — сказала Сажина. И тут я была с ней согласна.
— А ты-то знаешь эту правду? — гаркнула на нее Знайка. И Знайка тоже была права, потому что эта тщеславная Сажина со своим Борей…
— Правда в тишине, — тихо сказал Горбонос.
— И в работе, — сказала Ксана.
— А в детях!!! — заорала Знайка.
— Правда в любви, — сказала я.
— Нет, Ляля, не в лю-ю-у-бви, а в любви, — с усмешкой сказала Знайка, якобы передразнив мое произношение слова «любви» и потому отвергая смысл сказанного мной. Им лишь бы только меня задеть.
— А знаете, ведь я не кончил института, — вдруг сказал Кузяев, — и работаю я по рабочей сетке потому, что я и есть рабочий.
— Я знала, — сказала Знайка.
— А почему тебе захотелось вдруг сказать нам об этом? — спросила Ксана.
— Блажь нашла. Вот вы сейчас говорили, и я подумал: а зачем я вру? И дочка моя на фигурное катание не ходит, и миллионов во вторсырье я не зарабатывал. Я после школы сразу на завод.
— Совсем хорошо, — сказала Знайка, — а то мне было так жалко твою дочку…
Да, хороши однокласснички. Заврались все до полусмерти. Я просто чуть со стула не упала.
— Вы поймите меня правильно… — сказал Кузяев.
— Чего ж не понять, — ответила Знайка, — а кто не поймет, тот сам дурак.
— Правда, она вылазит, — продолжал Кузяев, — и не дай бог, чтоб так, как у Вики.
— И все равно это к лучшему, — сказала Знайка, — даже если Алешка ее бросит, все равно к лучшему.
— Ну, не такой же он идиот… — пробубнила Петровская.
— Но что будет, когда узнают у Вики на службе… — сказала Сажина.
— А почему это там должны узнать? — прорычал Кузяев. — Если там узнают, то я кое-кому намылю шею, несмотря на мужа Борю.
— Нет, я в принципе…
— В принципе — другое дело.
Разговор перешел на личности, стал неинтересен. Я бы, конечно, потанцевала, но ведь не с Кузяевым же. Как будто услышав мой зов, явились Ильменский с Осокиным. Проводили свою Викочку.
— Давно не видел таких истерик, — сказал Ильменский, — запуталась, девка.
— Теперь распутается, — сказала Знайка и потащила Ильменского плясать.
Нет бы подумать обо мне, что подруга не замужем… А все они вруны и эгоисты, лишь бы самим устроиться. Ксана танцевала со своим Горбоносом, тоже из выгоды, наверное, надеясь, что он ее замуж возьмет, и нисколько его не любя. Разве можно любить Горбоноса? Да он же ниже ее ростом. Правда, она на каблуках…
Как там Ксана сказала? Надо искать свою вину, а то свихнешься? Что ж, я тоже ищу свою вину и, кажется, знаю, в чем она заключается. Я слишком добра и правдива, вот в чем дело. Вот в чем моя вина. А люди не любят честных и правдивых. Я и сказала об этом Знайке, когда она наконец оставила в покое Ильменского.
— Хорошо, что ты догадалась, Ляля, — сказала она, — но только знаешь, никому не говори о своей догадке.
А Ильменский все-таки проводил меня до дому, когда я намекнула, что уже поздно.
— Когда теперь увидимся? — спросила я.
— Ну, когда-нибудь… Вот позвонит вдруг Знайка и скажет…
Ну что ж, мне все ясно. Только вряд ли я опять приду на подобную встречу. Мало ли что там у них выяснится еще через двенадцать лет.
