Детство, золотые годы, первая любовь… Как это все далеко, за далями, куда нет возврата! Я шла на этот сбор, волнуясь и переживая, будто первоклассница первого сентября. Хотя вряд ли уж мне стоило так волноваться. Надеюсь, что я кое-чего в своей жизни достигла, судьбой не обижена, по крайней мере, по сравнению с другими. У дома Ксаны Гордынец я встретилась с четой Снегиревых и позавидовала Вике: она может прийти вместе с мужем.
Я бы тоже хотела прийти с мужем, но Сосновская сказала, что если все придут с мужьями, то не поместятся даже в пятидесяти метрах Ксаниной мастерской. Все! Вечно эти вульгарные обороты: а если все придут с мужьями, а если все будут биться головой об стену, а если все…
— Мы, кажется, явились слишком рано, — сказала Вика, — а не потрещать ли нам тут, в беседке? Заодно подождем остальных. Киса, ты не против?
— Не против, — буркнул Снегирев. Снегирев растолстел, облысел и, по правде говоря, выглядит не ахти. До моего Бори ему далеко, и поэтому я понимаю Вику, которая не очень с ним церемонится. По крайней мере, мне кое-что известно о её личной жизни. Но я не сплетница, нет. Мы вместе учились в аспирантуре, и я знаю… Да она и сама как-то сказала мне, что самостоятельно не написала ни одной курсовой работы — всегда в нужное время находила нужного поклонника или приятельницу поумней и попростодушней, которые ей помогали. И я ее не обвиняю, как другие. По-моему, другие просто завидуют Викиному умению жить.
А она жить умеет. Находит более сильных друзей и подруг, раз уж с мужем ей не повезло и он так бескрыл и зануден. Не всем же так повезло с мужьями, как мне. Но оттого, что мне повезло, я стала снисходительней к поступкам других. Зрелость, зрелость… Пусть это печально, но и в зрелости есть свое обаяние.
— Я сто дет не видела Ксанку, — сказала Вика, — интересно, какая она?
— Постарела, — ответила я, — очень постарела в отличие от нас с тобой. Одиночество, оно женщину не красит…
— Она была такая красивая, — сказала Вика. Странно, от нее первой я слышу, что Ксанка красивая. По-моему, она была не только что красивой, не только что просто некрасивой, но даже уродливой: эти ее разные глаза, какая-то неестественная худоба на грани дистрофии, истерическая эмоциональность…
— А где ты ее видела? — спросила Вика.
— Мы с Борей были на выставке художников в Невском дворце культуры. Ну этих, молодых…
— А, так она абстракционистка? Похоже на неё… Все, кто не умеют рисовать, становятся абстракционистами.
— Да нет, она не абстракционистка, а так… выпендривается немного. Но это, конечно, нравится длинноволосым юнцам в джинсах, а серьезные люди не принимают такой живописи всерьез.
— Вечно она что-то из себя воображала, — вставил словцо Снегирёв.
Мне его вмешательство не понравилось, что там ни говори, но мы, творческая интеллигенция, должны заступаться друг за друга перед технарями, тем более что Ксана совсем не абстракционистка.
— Да ничего особенного не воображала, зря ты… Просто художник, даже самый посредственный, отличается чем-то от так называемого простого человека, — поддела я его.
Он ничего не ответил, только надулся. Ну и пусть надувается, пусть знает, что то, о чем позволено судить мне, к нему никакого отношения не имеет и в его одобрении не нуждается. Но потом мне все-таки стало его жалко, и я решила, что надо говорить о чем-нибудь попроще, что уместится и в его сознании.
— Кстати, я тут встретила в парикмахерской одну девицу из нашего класса. Помните, такая была толстая, как бочка… Она еще говорила басом и никогда не выходила на переменах в рекреационный зал.
— Если ты говоришь о Петровской, то она была тощая как щепка, — сказала Вика.
— Ты уверена? Ах, ну разве упомнишь их всех? Хотя эта девица, кажется, была большая оригиналка… Ну вот, я к ней подошла, бросилась, можно сказать, с распростертыми объятиями, а она, представляете, заорала, что знать меня не знает. Я была просто шокирована. Прихожу домой, на мне лица нет, вся бледная. Боря мне говорит: — Да что с тобой, любимая? А я просто была так оскорблена… Есть же такие вульгарные натуры, ничего они не помнят, ничто им не дорого.
