В школе все как ни в чем не бывало. Только Зося подошла и стала соболезновать, какие все гады, но я послала ее к черту. Тогда она прицепилась к Гущиной и все перемены шушукалась с ней. Зося ведь теперь выбивается в отличницы! Ах, да зачем я это пишу? Наверное, опять для того, чтоб отделаться от них поскорей и не описывать с бухты-барахты того, что было потом. Сегодня.
Да. ЭТО было сегодня. Да, именно сегодня. Шестого мая!.. После уроков я зашла к Кашину. Он лежал в постели, и я очень испугалась, что ему плохо, но он сказал, что ему просто неохота было идти в школу и он настукал градусник. Потом… Я все помню как во сне. Мы с ним почему-то поспорили, кто ставил «Ревизора» — Мейерхольд или Вахтангов. Самое смешное, что я не помню, что говорил он, и что говорила я. Поспорили на… поцелуй. Если я проиграю, то я его поцелую, а если он — то он. Мы стали думать, как же узнать, кто поставил. Кашин вскочил с постели и стал искать всякие книги. Но книг он не нашел. Тогда он сказал, что раз этого нельзя выяснить, то мы оба наполовину проиграли, наполовину выиграли, а значит, мы просто должны поцеловаться, оба сразу. Мне было очень страшно, дико страшно. Я и сама не знаю, почему это, но я согласилась. И мы поцеловались! Странно, совсем не стало стыдно, и даже сознания никто из нас не потерял, как я думала раньше. Потом мы поцеловались ещё. И еще. И еще.
Кашин обнял меня и сказал, что любит каждую мою клеточку. И ещё что-то он говорил, но я не помню. И я что-то говорила, и мы обнимались. Просто тихо сидеть обнявшись гораздо лучше, чем целоваться. Это у меня просто не получается — задыхаюсь, и все! Много мы чего говорили, много чего выяснили. Я ушла домой только в шесть, когда пришли его родители. А в десять он прибежал ко мне без пальто и сказал, что тихонько сбежал из дому, чтобы еще раз поцеловать меня. Поцеловал и убежал. Странно, я так ничего и не помню из того, что мы говорили!
Кашин — мой! Мой Кашин!
Кто бы знал, как не хочется описывать сегодняшний день! Кто бы знал, как несправедливо и страшно всё на свете. Как я одинока и несчастна!
Началось с того, что Крючок велела остаться после уроков. Классное собрание! Я должна была после уроков сразу бежать к Алешке. Я подошла к Крючку и стала ей врать, что мне надо в ателье к портнихе. И почему я не выдумала ничего другого! Она сразу сказала, что портниха — это пустяки, тем более что сегодня на отряде будут разбирать поведение класса. Собрание началось обычно. Опять Гущина докладывала, как здорово она работала, опять Смотряев говорил свои вечные глупости о спорте, все было как всегда. Выбрали председателя собрания. Опять Гущину. Перешли ко второму вопросу. Вторым вопросом была я. Мое поведение. Вот уж не ожидала. Меня заставили выйти к доске.
— Вот ты хочешь в комсомол, — сказал Великорожин, — а почему тогда врёшь?
Он спросил это с елейной улыбкой, как будто он меня прямо обожает. Я хотела сказать, что сам он врет больше меня, но промолчала и отвернулась.
— Что она соврала? — крикнул Ромка Хейфец.
— Слово предоставляется Щукловой, — торжественно сказала Гущина.
Что там Зосе еще от меня надо? Мне стало интересно, как будто это не меня разбирали, а кого-то совсем другого. Я все еще не понимала, почему я должна стоять среди класса и выслушивать какую-то дичь.
У Крючка тоже было какое-то изумленное лицо. Мне кажется, она жалела, что оставила меня на это собрание.
Зося поднялась и, не глядя на меня, пробубнила:
— Она говорит, что она незаконная внучка Пушкина.
В классе не было никакой особенной реакции — видно, этот вопрос уже обсуждался до собрания.
Только Крючок, для которой это было новостью, вдруг тоненько, как девчонка, рассмеялась, зашлась просто.
— Ничего смешного, — пробубнила Гущина, — и физкультуру ещё сорвала…
Я понимала, что мне должно быть стыдно, но почему-то никак не могла настроиться на серьезный лад, потому что Крючок меня рассмешила.
Тут дверь открылась, и вошел Семен. Спросил, что у нас происходит. Крючок сказала, что собрание.
— Вот это-то мне и надо, — сказал Семен и сел на заднюю парту.
