– Что?
Таннис вторые сутки на ногах, и лечь выйдет не скоро. А этот морду кривит. Не хочет есть, пусть себе не ест.
– Например, омлет… или хотя бы сэндвич… согласен просто на белый хлеб с маслом.
Омлет ему…
С гренками и этими, как их, лобстерами.
– Но, кажется, мне придется довольствоваться тем, что есть. – Кейрен зажал пальцами нос и зажмурился. Кусал он осторожно и жевал так, что Таннис испытала острый укол жалости.
Тяжело ему придется-то. Ничего, как-нибудь да привыкнет.
– Специфично, – сказал он, с явным трудом проглотив завтрак. – Знаете, в моем клубе подают крайне любопытное блюдо. Жареные ягнячьи яички. И находятся охотники, которые утверждают, что вкус этого блюда всецело искупает некоторую его экзотичность. Но я так и не решился его попробовать.
Жареные яйца барана? Мерзость какая. Таннис передернуло от одной мысли о том, что кто-то такое ест.
– В следующее свое посещение, возможно, и рискну.
– Жуть, – буркнула Таннис.
А Кейрен лишь пожал плечами. Он доедал быстро, откусывал большие куски и, не прожевывая, глотал.
– Я потом каши сварю. – Ей вдруг стало совестно, самую малость, конечно, но все же… он нежный, к той жизни, к которой Таннис привыкла, вовсе не приспособленный, но держится хорошо. – Овсянку ешь?
– Кажется, – Кейрен смотрел на жирные пальцы и решился, вытер об одеяло, – я скоро буду есть все.
А к луковице и не прикоснулся.
Ну и дурень.
Вслух Таннис ничего не сказала, но, дожевав свою половину, демонстративно облизала пальцы.
– Вы весьма непосредственны, – заметил Кейрен, возвращаясь к почти погасшей лампе. – Но в чем-то это импонирует.
Если он ждал, что Таннис оскорбится, то не дождался. Ей было чем заняться. По-прежнему молча она вытащила оцинкованное ведро и, усевшись на лавочку, принялась его чистить. Ей нужно было сорвать на ком-то свое раздражение, если не на Кейрене, то на ведре. И грязь под скребком отходила легко.
– Возможно… – Кейрен взъерошил волосы. – Я мог бы поучаствовать в организации нашего… быта. Помочь вам… тебе.
– Чем?
– Не знаю. – Он пожал плечами, и одеяло свалилось на землю. – Ты скажи чем.
– Для начала помолчи хотя бы пять минут.
Раздражение прорывалось. И скребок, вывернувшись из пальцев, упал.
– Проклятие! – Таннис пнула ведро, которое от пинка откатилось к клетке, Кейрен поднял, поставил и, убрав руки за спину, кивком указал на ведро.
Он и от решетки отступил.
Издевается?
– Знаешь что?
Он приподнял бровь.
– Иди ты на…
Подхватив злосчастное ведро, Таннис выбежала из зала. Хотелось драться. Или спрятаться и пореветь вволю… как тогда, когда…
Воспоминание было несвоевременным, и по щеке поползла-таки слеза, которую Таннис смахнула рукавом. Надо успокоиться.
Досчитать до ста. И вспомнить, как Войтех с насмешкой приговаривал:
– Жизнь – такое дело… как бы плохо ни было, помни, что может стать еще хуже.
Или могло.
Бомба, собранная Патриком, не взорвалась в руках. И там, на складах, Таннис не взяли. Она не погибла и в сегодняшнем взрыве. От Томаса ушла, и папаша Шутгар вспомнил ее, предупредил.
Она жива и при деньгах.
А остальное… как-нибудь.
Но, присев у колодца, Таннис смахнула вторую слезу. И все– таки разревелась.
Родителей жаль. Пусть они порой бесили, особенно мамаша с ее вечным недовольством и воплями. А отец – бездействием, какой-то снулой покорностью судьбе, но… это ее, Таннис, родители. Они были всегда, и порой казалось, что Таннис в жизни не вырвется из-под их опеки.
Вырвалась.
Вырвали.
Слезы лились, и Таннис, уже не пытаясь себя сдержать, всхлипывала… здесь можно. Не подсмотрят. Не услышат. Не сочтут слабой.
Да и некому.
Почему так? Почему все, кто был дорог, уходят? Сначала Войтех и остальные. К ним Таннис не испытывала особой привязанности, но ведь свои же, почти семья… а теперь вот и семья. Она плакала долго, как ей показалось – целую вечность, до тех пор пока слезы не закончились сами собой. Глаза болели, словно в них песка насыпали, а нос распух и размок. И Таннис, сидя на краю колодца, икала, терла этот несчастный нос, хватала воздух ртом и выговаривала себе за глупость и слабость.
Слезы ей не помогут.
Таннис заставила себя подняться. Она осмотрела колодец, который ничуть не изменился, разве что оковы белесого подземного мха добрались уже до края. Кладка слегка треснула, посыпалась, но ворот уцелел, и ржавая цепь выглядела достаточно прочной, чтобы удержать ведро. Оно рухнуло в черные глубины с громким лязгом.
