Никто в зале не шелохнулся, пока председатель, поочередно наклоняясь к двум своим помощникам, что-то им говорил. Завязался разговор втроем, тоже напоминавший религиозный ритуал. Видно было, как, словно в молитве, беззвучно шевелятся губы и ритмично склоняются головы. Наконец поднялся со своего места прокурор в красной мантии, чтобы тоже присоединиться к совещающимся, и следовало полагать, что скоро к ним подойдет и молодой защитник. А тот, видно, колебался, встревоженный, неуверенный в себе, и только собрался встать, как председатель ударил по столу молотком, и каждый из судебных чиновников занял положенное ему место. Ксавье Бернери произнес сквозь зубы:
— Суд благодарит свидетеля за его показания и просит не покидать зал.
Похожий на священнослужителя, он стал искать свою шапочку и, найдя ее, поднялся и произнес традиционную фразу:
— Объявляется перерыв на четверть часа.
В зале внезапно поднялся шум, все нараставший, как бывает, когда в школе начинается перемена, — едва приглушенный взрыв разнородных, слившихся воедино звуков. Половина присутствовавших покинули свои места; одни, стоя в проходах, энергично жестикулировали, другие, толкаясь, пытались пробраться к большим дверям, которые только что открыли служители, а тем временем жандармы быстро уводили обвиняемого через другую дверь, скрытую в деревянных панелях. За ними с трудом протискивался молодой адвокат Пьер Дюше. Присяжные тоже исчезли, пройдя через заднюю дверь с другой стороны.
Адвокаты в мантиях, преимущественно молодые, и среди них одна адвокатесса, чья фотография могла бы украсить обложку иллюстрированного журнала, столпились у двери, через которую проходили свидетели, с возбуждением обсуждая триста десятую, триста одиннадцатую, триста двенадцатую и последующие статьи уголовно-процессуального кодекса. Некоторые запальчиво утверждали, что судебное расследование ведется неправильно и вслед за ним должна неизбежно последовать кассация.
Какой-то старый адвокат с желтыми зубами, в засаленной мантии, не выпуская изо рта прилипшую к нижней губе незажженную сигарету, ссылался на историю юриспруденции и привел в пример два случая. Первый имел место в Лиможе, в 1885 году, второй — в Пуатье, в 1923. В результате неожиданного свидетельского показания не только заново пришлось произвести расследование, но и весь исход дела принял совсем другой оборот.
Из всего этого Мегрэ, похожий на неподвижную глыбу, видел со своего места только какие-то мелькавшие лица, слышал только обрывки фраз и, едва лишь успел разглядеть в слегка опустевшем зале двоих своих помощников, как был окружен журналистами.
В зале царило такое возбуждение, как в театре на генеральной репетиции после первого акта.
— Что вы думаете о бомбе, которую вы сами только что бросили, господин комиссар?
— О какой бомбе?
Мегрэ тщательно набивал табаком свою трубку. Мучила жажда.
— Вы считаете, что Меран невиновен?
— Я ничего не считаю.
— Вы подозреваете его жену?
— Господа, прошу на меня не сердиться, но, честное слово, мне нечего добавить к тому, что я уже сказал на суде.
В эту минуту к Жинетте Меран, пытавшейся пробраться к выходу, метнулся молодой репортер, и его любопытные собратья, боясь упустить какое-нибудь сенсационное сообщение, оставили комиссара в покое и всей сворой устремились к ним.
Все смотрели на эту движущуюся группу, а тем временем Мегрэ, проскользнув в дверь, через которую проходили свидетели, очутился в коридоре, где некоторые мужчины курили, другие, не знакомые с расположением Дворца правосудия, бродили в поисках туалета.
Комиссар знал, что судебные чиновники совещаются в кабинете председателя, и заметил, как судебный исполнитель проводил туда вызванного ими молодого адвоката Пьера Дюше.
