От волны можно убежать, если бежать очень быстро и если она накрывает метров пять-семь пляжа за твой спиной, обдав вдогонку прощальными брызгами, – но не сто, не двести и не пятьсот метров.
Я давно потерял их из виду; последнее, что я видел, это как он медленно, невыносимо медленно, разворачивается для бега и открывает рот что-то крикнуть стоящей рядом подруге.
А через полчаса, когда сойдет вода, на месте щегольских курортных улочек будет гора мокрого мусора, илистые лужи, накрытая перевернутой лодкой торговая будочка «Кока-колы» с неподвижным телом продавца внутри. И мусор этот – бетонные балки, матрасы, битое стекло, оконные и дверные коробки – полчаса назад был гостиничным номером с задернутыми шторами, с тихим рокотом кондишена и сонным дыханием двух молодых людей, с невыветрившимся еще запахом шампуней из ванной, где они принимали душ.
Да нет. Нет. Это только твое воображение. И воображение, согласись, блудливое…
Но он действительно там, на Пхукете. И вылетел 25 декабря. И в интернете висит его фотография и номер телефона, по которому следует позвонить, если появятся сведения… Или – не появятся.
…Я уже обошел нужные магазины, подарки уложены в сумку, книги в портфель. Я поднимаюсь по лестнице нашего интернетовского офиса, а впереди идет сотрудница, и я спрашиваю: «Ты ведь знаешь N?» – «Да», – кивает она. – «Представляешь, полетел загорать на Пхукет. До сих пор в списке пропавших». Она выслушивает молча, почти без эмоций, и спасибо ей за это.
Я прошел к своему компьютеру.
И через несколько минут ко мне в комнату входит Боря К. и говорит чуть раздраженно: «Да нет. Нет. Ничего ужасного с N не случилось. Он уже эсэмэску прислал. Там просто нет сейчас связи. Не заходись».
Единственное, что почувствовал я в тот момент, – благодарность за легкое раздражение в его голосе. Я сидел и смотрел на оживающий экран монитора. Не могу сказать, что ощутил мгновенную блаженную легкость. Нет, почувствовал, конечно. Боря снял с меня камень. Но то, что камень этот придавливал, не торопилось распрямляться. И я не сразу решился послать по электронной почте письмо нашему с ним общему другу. Дима, написал я, говорят, что он вроде как остался живой, если этот так и у тебя есть с ним связь, перебрось ему от меня, чтобы…
А через полчаса я снова открыл почту, и, слава богу, Дима уже откликнулся: у меня самого камень свалился, написал он.
И дальше, вместо того чтобы пить горячий кофе, сосать выданную женой гомеопатию, набираясь в тепле, в неподвижности сил и здоровья, я пошел в другую комнату, где женщины составляли список, чего еще надо прикупить к нашему вечернему застолью, и где мне выдали две сумки и устные рекомендации… Я шел по уже черной, горящей оранжевыми огнями Тверской, выдыхая пережитый страх – Господи, вот так, в тридцать пять, молодым, красивым, талантливым, с подругой, оставив в Москве уже принятый к набору роман, – это же так глупо! Нелепо! Ужасно!
И скорей всего, увидев летящий на него вал, он перед первым приступом ужаса успел, наверно, ухватить в самом себе изумленное «Господи, до чего ж нелепо!» Но ощущение это пронеслось уже легко, оно напоминало тот озноб, который начинает трясти под горячим душем, если, вернувшись промороженным с улицы, сразу лезешь в ванну.
…Ну уж нет, подумал я часа через два, приняв первый глоток коньяка и прислушиваясь к тому, как возобновляет он привычный ток крови по моему телу – ну уж нет, милый, ты, конечно, умный до невозможности, но засунул бы ты подальше, в задницу, свои философствования про менталитеты, про капиллярность человеческих связей в городе, про их вымороченность и душевную бедноту. Не говори, чего не знаешь.
23.40–29.12.2004
