И кстати, осведомленность моей редакции о его планах на отпуск объясняется просто и замечательно – журнал принял к публикации его роман. Первый его роман.
Расплачиваясь за книги, я вдруг спросил у девушки-продавца: ничего про N нового не слышно?
– А что должно быть слышно?
– Ну как что, он ведь в Таиланде сейчас. Числится в списках пропавших.
– Ужас какой, – сказала девушка.
Я расплатился и вышел наружу. Так тебе, дураку, и надо! Кто за язык тянул?
По сути, ты ведь с ним почти и не знаком. Так? За пятнадцать лет было два-три разговора. Два-три разговора людей, в общем-то знакомых, имеющих общие темы и особо не напрягающих друг друга в общении. Да и не разговоришься с ним – вежливый, внимательный и при этом, похоже, очень замкнутый человек. Ваши взаимоотношения другие – вы знаете друг про друга. Тебе нравятся его стихи и путевая проза. А про поэму ты писал у себя в журнале, и он не мог не читать. Может и еще что-то читал твое.
Нет, было у нас и, так сказать, «доверительное», – это когда N «застукал» меня с моей знакомой в грузинском ресторанчике у Никитских ворот. Оказывается, именно в этот ресторанчик он, снимавший комнату неподалеку, ходил по вечерам ужинать. Он сел за соседний столик, сделал заказ, а уже потом увидел нас. Он встал, сделал два шага в нашу сторону и поздоровался, а вернувшись за свой столик, сел – я отметил это с благодарностью – уже на другой стул, так, чтобы оказаться к нам спиной.
Чего ты заходишься? В конце концов, ничего ж не известно.
Это в тебе еще слабость гриппозная и, соответственно, неврастеничность – вот и все…
Но ведь я уже знаю, я хорошо все это знаю. А то, чего не знаю, мне показали по телевизору.
Сначала у них была регистрация в Шереметьеве или Домодедове. Самые радостные минуты в любом путешествии – предвкушение. Я вижу их как будто зависаю над ними, стоящими в очереди к паспортному контролю, а потом гуляющими по «дьюти фри», сидящими на высоких табуретках у бара – он пьет пиво (или вино), она – кофе…
Я вижу, как проталкиваются они по проходу в салоне «ИЛа» или «Боинга», к своим местах, как он заталкивает в багажник свою и ее куртки. Я чувствую как затекают от многочасовой неподвижности в креслах их тела. Часов девять-десять лету, наверное. Как до Сахалина. Или больше? Плюс часа три – это как минимум – аэропортовской маеты в Москве. И к тому моменту, когда зажжется на табло «Пристегните ремни», когда голос из радиопанелей скажет про плюс 26 за бортом и про 24 градуса воды в море, сил на радость уже не останется. Но это им только так кажется. Радость вернется сразу же – как только по иллюминаторам мазнут снаружи влажным изумрудно-зеленым и аквамариновым предрассветным морем, когда на развороте пронесутся очертания округлых зеленых гор, когда, наконец, они, шагнув на трап, вдохнут парной морской воздух, когда на щеке почувствуют тепло встающего солнца, забытого за два сумрачных, как в сыром морозном подвале, месяца в Москве, и свет того солнца, начавшего свой восход 26 декабря, будет стлаться по сиреневому бетону аэропорта; вот они спускаются по трапу с недоверчивыми и счастливыми улыбками.
Если они вылетели 25-го, то, значит, у них могло быть время на дорогу к отелю – волна накрыла Пхукет в 9.30, – было время получить в ресепшен ключ от номера и записать телефон гида, пройти по коридорам отеля к двери своего номера, или по дорожкам сада к бунгало. И что там дальше? – я остаюсь снаружи – скорее всего душ, потом или пару часов поспать, но это мой вариант, а они молоды и, скорей всего, пошли бы сразу на пляж, или может попробовали сразу же кровать в отеле, а уж потом – на пляж.
Я не знаю. Я вижу их уже идущими к морю, я иду сзади, я еще в тени, под какими-то гигантскими деревьями, а они уже вышли на солнце и на ходу сбрасывают футболки. Они идут к воде, а вода, как в дурном сне, вдруг начинает отступать от них, а они еще не понимают, и люди, уже разложившиеся на пляже, растерянно смотрят на обнаженное почему-то дно, черное, каменистое и как будто чуть мазутное, с крохотными озерцами и лужами. Люди начинают вставать с лежаков, взволнованно, чуть нервно, и N с подругой тоже останавливаются. Он поправляет очки – что-то там вдали на горизонте белое, бороздка какая-то медленно движется к берегу. Но и когда бороздка эта начинает превращаться в белый вал остервенелой белизны и клокотания и до пляжа доносится его ровный и пока тихий гул, все еще стоят неподвижно, не в силах поверить тому, что видят, кто-то еще держит у глаз видеокамеру, ну а потом, когда медленное движение вала начинает ускоряться на глазах, люди непроизвольно пятятся, и кто-то первый разворачивается бежать, и бегут уже все – нет, не все, только те, кто увидел, и кто поверил тому, что видит, а не те, кто заканчивал завтрак, или кто уже задремал в гамаке, за оградкой в садике ближайшего отеля, как тот грузный немец, которого спящим на огромном надувном матрасе, оставленном внуками, накрыло водой и тут же вытолкнуло наружу, вверх, и он вцепившийся пальцами в свой матрац, открывший глаза и рот, успел увидеть пролетавшие мимо лица ветки на верхушке пальмы, а потом – несущийся на него конек крыши отеля, под которым, в проломе, сделанном его черепом в тонком дощатом щите, он будет висеть еще несколько часов.
