— Меняем шило на мыло. Снова муж, снова зачинать и рожать…
Стелламарис вдруг широко открывает глаза — и без всякого стеснения смеется.
— Девочка моя, да разве мы все вокруг похожи на страдалиц? Я, бабка Библис, бабка Эсти, мамаши твоих подружек и приятелей…
— Ма Зигрид похожа. Носит дитя как набрюшный мешок, родит — как по большому делу сходит, и никакого одухотворения в голове. А сейчас…
Ее собеседница вдруг обнимает Фрейю:
— Ты ее прости, маленькая. У тебя будет совсем не так. Ни при каком раскладе так не будет, клянусь своей бессмертной плотью.
Я люблю метро «Маяковская» за то, что туда входишь по ступеням. Их много, их реально много, но они хотя бы никуда из-под тебя не денутся.
Это во мне говорит давняя, еще родительская шиза. Наверное, никто уже не помнит, как торжественно открывали метровскую ветку до Новогиреево и как там случился крутой обвал подвижных лестниц.
Ведь советский человек — он как до того инцидента в метро привык ездить? Одной рукой за перила держится, а другим глазом смотрит на гнутое фанерное пространство посередке — чтобы в случае аварии мигом туда забраться.
Ну вот, как рассказывал нам с сестренкой отец, когда под Новогиреевым все гармошки сразу сложились в слаломную горку и народ начал по ней скатываться, многие вскарабкались на эти хлипкие разделители с фонарями и решеточками громкоговорителей, по которым как раз не объявляли, что находиться в междурядье — опаснее всего. И через проломы попадали прямо на огромные вращающиеся шестерни, которые продолжали двигать полотно. Дежурная, тупица, со страху замешкалась дать вниз сигнал к остановке — а оттуда же не видно ничего! Отец говорил — прямо в шматы мяса людей полосовало. Но те, кто посмелее и посообразительней — те съехали вниз в кучу малу и передавили друг друга, кости попереломали, но в общем и целом остались живы. Мой родитель тоже.
Вот за то я и доверяю лишь метрополитеновой старине. Тем более что сама станция — красоты необыкновенной. Неземной, вот. Честь и гордость нашей былой родины. Полы теперь, конечно, гранитные, поизносились, но были из настоящего мрамора. Обводы колонн — тоже. Из темно-серого, почти черного уфалейского. По колоннам и потолку широченные дуги — рельсы из дорогущей хромированной нержавейки. Говорят, мальчишки прежних времен по ним медные пятаки на спор катали. У самых удачливых монета пролетала до верха и оттуда спускалась по тем же стальным каналам…
Но самым заманчивым там, внизу, для мальчишек были две вещи.
Первое — инкрустация колонн из кусков родонита, или орлеца, цвета вечерней зари, что наутро обещает грядущую непогоду. Орлец — камень, которого в природе много не бывает. Оттого, наверное, и сложили колонны как бы мозаикой, из лоскутков. И еще много оттуда выковыряно и залеплено под цвет какой-то мастикой. Мне так кажется, это в основном мы с приятелями и сестренкой постарались. Такой алый камешек знаете, как ладошку согревает? Будто костер.
Ну, а второе, что манило, — мозаичные панно художника Дейнеки в глубоких потолочных фонарях-кессонах. Чтобы рассмотреть каждую, надо было опрокидывать голову под прямым углом к спине, а уж полюбоваться на все сутки Страны Советов — это ж никакой шеи не хватит. Свернешь напрочь.
Словом, всяких иностранцев это наводило на мысль: как же богата эта варварская страна, если может бросать деньги на сущую чепуху.
Ну конечно же, я немногим меньше любил другие старинные станции: Кропоткинскую с ее розоватым мрамором из каменоломен Христа Спасителя, мрачноватое «Динамо», «Аэропорт», взлетающий из-под земли на огромном парашютном куполе…
Но лишь Маяковка принадлежала нам с сестрой так безраздельно, будто мы были одни в огромном городе.
Не так далеко, на Плющихе, наши родители пребывали в постоянном ожидании переезда. Огромная «приватная квартира» (так мы, дети, называли наспех приватизированную, неуклюжую нашу жилплощадь) любовно разменивалась на два крепких новых очага в разных местах. Не то чтобы родителям так уж хотелось разъехаться — просто их дети выбрали себе разную дорогу, и надо было это поощрить по мере возможности.
