Я загромождал коммуналку всякими четвероногими беспризорниками: хромыми псами, кошками с проблемой. Но они хотя бы, подлечившись, покидали нашу крышу. Увлечение же сестренки требовало постоянного роста жилплощади: она коллекционировала камни. Ну, естественно, не булыжники, выковырянные с Красной Площади, а то, что считалось в каком-то роде пригодным для поделок.
В школе мы всегда записывались в один класс и одинаково страдали от наших увлечений. Учителя ставили нам на вид, одноклассники первое время пробовали издеваться над стремлением притаскивать за пазухой калечных воронят или в кармане — образцы придорожного известняка, но с Юлькой этот номер не проходил. И сама не давалась в обиду, и за мою честь билась как настоящий рыцарь: понаставила супротивникам немеряное количество синяков и причинила другие увечья, сама оставаясь практически нетронутой. Я ведь, на свою беду, еще и отличником был: тавро, которое не сводится.
Кстати, мы двойняшки и оттого были названы одинаково: Юлиан и Юлиана. Очередной повод для шуточек: Ульян Громов, Уля Громова, как у Фадеева… Хотя по паспорту мы Литвинов и Радлова — разнофамильные родители нарочно разделили нашу пару пополам, чтобы проще было в дальнейшем.
Это «дальнейшее» заключалось в том, что папа и мама, продав квартиру за хорошие деньги, эмигрировали в Израиль, я поступил в Ветеринарную Академию, а сестра — в Геологоразведочный Университет. Поэтому для нас были куплены однокомнатные квартиры — соответственно в Черемушках и Сукове.
И вот теперь, зайдя как-то в жарком месяце августе в прохладную утробу моей любимой станции, которая только что выбралась из тягот реконструкции, я увидел пару незабываемого вида. Девушка толкала перед собой гибрид инвалидной коляски с туристической раскладушкой — ручки, колеса, колесики, — а на ней в позе лежа пребывала ее подруга, с удобством разглядывая шедевры советского мэтра и во весь голос комментируя каждую с искусствоведческих и культурологических позиций. К великому смущению станционных дежурных и проходящей публики.
Разумеется, это мог быть только один человек в мире.
Моя верная сеструха Юлиана.
Тощее тело, острый, костлявый нос, длинные пряди какого-то нездешнего розовато-рыжего оттенка…
Она, по-видимому, что-то поняла, потому как приподняла голову и плечи.
— Юлька! — возопили мы в один голос, будто целый век не виделись. На самом деле — два студенческих года с небольшим гаком, но это было для нас практически одно и то же.
Сестра вскочила со своего ложа скорби и ухватила меня в свои немилосердные объятия.
— Я же искала тебя. Ты где летом пропадал — на сельхозпрактике?
— Ага. Коров за вымя дергал. Оператор машинного доения, представляешь? А ты чего — была на этих… полевых работах?
— Полевая практика, дурень. Кзыл-Алдан. Оттуда никакая мобила не берет.
Она махнула рукой:
— Ксана, знакомься. Это мой братец и почти что тезка. Это однокурсница.
Умеренно хорошенькая особа — и домовитая, сразу видно. Поздоровавшись, сразу занялась сборкой агрегата и выносом его за пределы. Видно, не в первый раз…
А Юлия ухватила меня подмышку и поволокла наружу — не по ступенькам, а по новому, с иголочки, эскалатору.
— Куда идем-то? — спросил я, запыхавшись. Потому что она бежала вверх с такой же легкостью, как я вниз.
— Ко мне. Если я верно понимаю, ты там всю квартирку успел насквозь продушить культовой «Эсти Лаудер».
По дороге она травила лихие байки о том, «как это у нас бывает». Типа ты спишь в палатке, а рядом с тобой спит медведь. Или — «над костром пролетает снежинка, как огромный седой вертолет». Шуточная такая песенка была. Снежинки же от жаркого воздуха тают. Или вот еще: они с товарищами отыскали такую здоровенную аметистовую жеоду, что самый маленький член экспедиции прятался в ней от дождя.
Я же в ответ рассказал ей почти что правду о том, как во время разгрома боевиками Сухумского заповедника обезьяны-ревуны ушли оттуда, пересекли всю страну поперек и обосновались на безымянном острове посреди реки. И там устроили коммуну с четкой социальной иерархией, боевым бета-отрядом, отлаженной вербальной коммуникацией и эмбрионом культуры.
