Первейший долг каждого гражданина требовать денег на разумных основаниях, и требование это не удовлетворяется тем что четверым дают по три шиллинга за десяти-двенадцатичасовую работу, а одному десять тысяч ни за что ни про что. Нация нуждается прежде всего не в более совершенной морали, не в более дешевом хлебе, не в воздержании, свободе, культуре, обращении падших сестер и заблудших братьев, не в милосердии, любви и поддержке святой троицы, а просто в достаточном количестве денег. И зло, с которым нужно вести борьбу, это не грех, не страдание, жадность, интриги духовенства, королевская деспотия, демагогия, монополия, невежество, пьянство, война, чума или любой другой козел отпущения, приносимый в жертву реформаторами, а нищета.
Отведите глаза от недосягаемой дали и обратите их на реальность, находящуюся у вас под носом, и тогда мировоззрение Эндру Андершафта нисколько не будет вас смущать. Разве что вам будет непривычно не покидающее его ощущение, что он всего-навсего орудие Воли или Жизненной Силы, использующей его в целях более широких, нежели его собственные. Но это произойдет оттого, чпю вы либо блуждаете в искусственной дарвинистской тьме, либо увязли в собственной глупости. Все подлинно религиозные люди испытывают такое же ощущение, как Андершафт. Для них загадочный Андершафт вполне внятен, а его полное понимание психологии своей дочери, майора Армии спасения, и ее жениха, республиканца по Еврипиду, кажется им естественным и неизбежным. Это, однако, не ново даже на сцене. А нов, насколько мне известно, тот догмат в религии Андершафта, согласно которому Деньги — первейшая необходимость, а Нищета — гнуснейший грех человека и общества.
Эта острая концепция возникла, конечно, не per saltum.[3]И заимствована она не у Ницше и не у любого другого человека, Родившегося по ту сторону Ламанша. Покойный Сэмюэл Батлер, величайший в свой области английский писатель второй половины девятнадцатого века, неуклонно внедрял в религию необходимость и нравственность добросовестного лаодикианизма и постоянного серьезного осознания важности денег. Буквально теряешь веру в английскую литературу, когда видишь, какой слабый след оставило такое замечательное исследование английской жизни, как вышедший посмертно батя еров с кий роман «Путь всякой плоти»; такой слабый след, что когда теперь, несколько лет спустя, я выпускаю в свет пьесы, в которых неоспоримо видно влияние батлеровских поразительно свежих, свободных и провидческих идей, я сталкиваюсь с невнятной болтовней насчет Ибсена и Ницше, и спасибо еще, не насчет Альфреда Мюссе и Жорж Санд. Право, англичане не заслуживают своих великих людей. Они допустили, чтобы Батлер умер фактически в безвестности, тогда как мне, сравнительно малозаметному ирландскому журналисту, удалось заставить так меня разрекламировать, что жизнь моя превратилась в тяжкое бремя. В Сицилии есть улица via Samuele Butler. Английский турист при виде ее спрашивает: «Что еще за Сэмюэл Батлер?» — или же недоумевает, с чего сицилийцам пришло в голову увековечить память автора «Гудибраса».
Не приходится, правда, отрицать, что англичане с охотой признают в гении гения, если кто-нибудь позаботится указать им на него. Указав не без успеха на себя самого, я теперь указываю на Сэмюэла Батлера и хочу надеяться, что в дальнейшем пореже буду слышать о новизне и заморском происхождении мыслей, которые нынче пробивают себе дорогу в английский театр с помощью пьес, написанных социалистами. И сейчас есть люди, чья оригинальность и возможности не менее очевидны, чем батлеровские, и когда они умрут, мир о них узнает.
А пока я советую им настаивать на своих заслугах и считать это важным элементом своей профессиональной деятельности.
Когда «Майора Барбару» поставили в Лондоне, одна влиятельная северная газета сочла второй акт испепеляющей атакой на Армию спасения, а вырвавшееся в отчаянии у Барбары восклицание о том, что бог ее оставил, ежедневно осуждалось Лондоном как бестактное кощунство. Выйти из этого заблуждения помогли не профессиональные театральные критики, а публицисты на религиозные и философские темы, вроде сэра Оливера Лоджа и доктора Стэнтона Койта, а также рьяные нонконформистские журналисты типа Уильяма Стэда; они не только поняли пьесу и самих членов Армии спасения, но и увидели ее связь с религиозной жизнью нации, с жизнью, которая, кажется, находится вне сферы симпатий многих наших театральных критиков, да и, по существу, вне сферы знаний об обществе.
