Она перед ним не спасовала — твердо глядела ему прямо в глаза. Два моих старших брата — Элиа и Давид, — бледные, с каким-то отрешенным, духовным выражением лиц, точно таким, как у отца, стояли рядом, держа друг друга за руку. Глаза у Давида сильно расширились, а по щекам поползли белые полоски. Братья в упор глядели на меня, ни на секунду не отрывая взора.
Сержант втолкнул меня в музыкальную комнатку, приказав своим погромщикам обыскать весь дом.
— Ну-ка, садись, малыш! — Он плотно закрыл двери.
Я сел, он устроился напротив, положил штык на колени.
— Одна маленькая серебряная ложечка для младенца, — повторил он. — Ша!
Я не боялся, что он убьет меня. Это был глупый, грузный человек, с раздвоенным подбородком. Я читал книжки по французскому искусству, знал, что такое импрессионизм, видел репродукции Сезанна и Ренуара. Вряд ли этот дурак, верзила, в разорванной грязной солдатской форме, убьет меня.
— Ты до сих пор утверждаешь, что больше ничего ценного в доме не осталось?
— Нет, у вас в руках — последний предмет.
— Всех жидов нужно убивать! — убежденно произнес он. Я, глядя на его стальной штык, думал о том, как сейчас, вот в эту минуту, его люди, проводящие обыск, проходят мимо книжного шкафа, с его книгами, а между страницами спрятаны купюры; мимо чемодана с двойным дном на чердаке; мимо кучи угля в подвале, — в ней зарыт самовар, а в нем спрятаны дорогие кружева…
— В России кишмя кишат евреи. — Сержант широко ухмылялся. — Они настоящая чума в нашей стране. Я сражался при Танненберге, в Восточной Пруссии, знаю, что говорю.
Сара вдруг завизжала в гостиной, и я слышал, как отец начал читать молитвы.
— Мы уничтожим всех жидов, — вещал сержант, — а потом покончим с большевиками. Надеюсь, ты — большевик?
— Нет, я художник! — с гордостью возразил я — даже тогда не побоялся.
— Ну… — еще громче заговорил сержант, чтобы заглушить крики Сары, — такой мальчик, как ты. — Взял меня за руку, увидел наручные часы. — Вот они-то мне и нужны! — И, сорвав часы с моего запястья, опустил их в карман. — Спасибо тебе, малыш. — Снова ухмыльнулся.
Мне стало не по себе — наручные часы делали меня господином, гражданином мира.
Он достал пачку сигарет, вытащил одну, машинально протянув пачку мне. Я никогда прежде не курил, но все же взял сигарету. Закурил, почувствовав себя сразу настоящим человеком, и подумал, что скажет отец, увидев, что я курю. Никто в нашем доме не курил, даже мой дядя. Но, несмотря на это, я знал, как нужно курить, — не затягивался, а только втягивал дым в рот, а потом быстро выдыхал.
— Художник, — разглагольствовал сержант, — маленький художник. Ну, ты весело проводишь время, господин художник?
Этот сержант — жестокий человек, точно.
— Может, сейчас мои люди роются в вашей кладовке внизу, — продолжал он, поглаживая мое колено, — может, уже обнаружили там золотые подсвечники.
— Ничего они там не обнаружили, — возразил я, и из глаз у меня неожиданно полились слезы — из-за табачного дыма. — Там ничего нет.
— Маленький артист, маленький жидовский художник, — пытался он меня унизить; штыком срезал одну за другой все пуговицы с моего сюртучка, — да, он явно веселился.
Теперь к визгу Сары присоединился плач маленькой Гестер в гостиной. Дверь в музыкальную комнатку отворилась, вошли двое из тех, кто обыскивали дом.
— Ничего, — доложил один из них, — ни одной вонючей пуговицы.
— Тебе повезло, малыш. — Сержант наклонился надо мной и улыбаясь ударил меня в висок кулаком.
Я упал на пол, и сразу комната, все прежде отчетливо слышимые звуки — все вдруг куда-то исчезло, пропало в туманной дали…
Когда я пришел в себя, голова моя лежала на коленях у матери. Погромщики ушли. Открыв глаза, я увидел Сару в объятиях дяди Самуила. Кровь все еще медленно сочилась из раны на голове, пачкая его одежду, но они этого не замечали, — просто молча стояли, тесно прижавшись друг к другу, — стояли без слез, пальцы ее крепко впились в его плечо. Младенец их спал на стуле рядом с ними. Склонившееся надо мной лицо матери было спокойно, и я слышал ее голос, но как будто издалека:
— Даниил, мой маленький Даниил, львиное сердце! Все хорошо, дорогой мой, все хорошо!