И все же древние понятия не перестают существовать. Они лишь уходят в глубь общества — любого общества, — где они таятся и ждут, ждут своего часа. И пусть стремление к власти считается у нас чуть ли не неприличием, оно будет жить до тех пор, пока на Земле остается хоть один человек. Оно неистребимо. Оно всего лишь умеет ждать.
А для тех, кто думает, что стремление к неограниченной власти можно объявить несовременным, есть история. Есть Рим сорок девятого года до нашей эры, есть Франция тысяча семьсот девяносто девятого и есть Германия тысяча девятьсот тридцать третьего. Там тоже верили, что демократия — это лучший способ избежать диктатуры. Более того, там радостно считали, что демократия — это следующий этап. Они, точно так же как бандерлоги, не понимали, что демократия рано или поздно выхолащивает правителей. Вместо тех, кто рожден править, она выталкивает на верх хитрецов, которые лучше других умеют скрывать свою алчность под сладкой ложью. Которые видят в людях не материал для великих дел, а толпу, которую надо подкармливать зрелищами и хлебом, получая взамен ее непостоянную благосклонность. И рано или поздно — через десять, сто, пятьсот лет — это выхолащивание приводит к слабой власти. А за слабой властью неизбежно приходит диктатура — единственная форма правления, которая естественна для человека. Вот о чем, надрываясь, кричит нам в рупор госпожа история.
Одна лишь проблема — госпожа сия у нас не в почете. Куда ей до финансов, маркетинга и математики. Впрочем, разве она хоть когда-нибудь бывала в почете? Никогда и нигде. Умные всегда обходились с ней как с девкой, а глупые — игнорировали. Бедные бандерлоги — они никогда ничему не учатся…
— Ну и где они? — Крис недовольно посмотрел на часы. — Шутки шутками, но так они нам весь день сорвут.
Шуток в это утро действительно хватало — с той самой минуты, когда обнаружилось, что за завтраком недостает двух человек. Сначала говорили о другом, но потом с подачи Пола беседа перекинулась на отсутствующих, и к концу завтрака их иначе, чем парочкой, уже не называли. И хотя ниже пояса шутки не опускались, двусмысленностей хватало.
«У нас, похоже, началось альтернативное соревнование», — говорил Пол. «А победитель выходит в полуфинал», — вторил ему Росс. «Это теперь так называется?» — резвился Пол. «Будет вам», — урезонивала их Джоан, но почему-то сложно было поверить, что она говорит серьезно.
Веселье, однако, закончилось вместе с завтраком. А когда часы показали пятнадцать минут десятого, в воздухе запахло откровенным недовольством.
— Влюбленные часов не наблюдают, — сообщил Алан.
— Это их дело, что они там наблюдают, — хмуро сказал Крис. — Не хотят — не надо. Начинаем без них. Будут выступать последними.
— Тоже нехорошо, — отозвалась Джоан. — Голосовать ведь они будут так же, как и все. А выступления не услышат.
— Опоздают надолго — лишим права голоса.
— А может, просто вычеркнем?
— Действительно, что это за отношение такое?
— Все, начинаем, — подвел итоги Крис. — Появятся — решим, что с ними делать.
— Подожди, — твердо сказал Алекс. — А что, если что-то случилось?
— Конечно, случилось, — фыркнул Пол. — Мы даже знаем что.
— Нет, — Алекс предостерегающе поднял ладонь. — Что, если случилось что-то серьезное? Кто сказал, что они просто проспали или не хотят выходить?
— А что еще может быть? — спросил Брендон. Ответил ему молчавший до сих пор Майкл:
— Например, то, что их здесь вообще нет.
— Как это нет? — удивился Росс. — Куда они могли подеваться?
— Куда — это другой вопрос, — ответил Алекс. — Сначала надо проверить, здесь ли они.
Крису это предложение пришлось не по душе.
— Нечего здесь проверять, — сказал он, недовольно хмуря широкие брови. — Взрослые люди, сами решат, что им важно, а что не важно. А если захотелось прогуляться — пожалуйста. Силой никто не держит. Еще чего, ходить, к ним в комнаты стучаться. Давайте начинать. И так уже задерживаемся.
Алекс резко поднялся.
— Не знаю, как ты, а для меня есть вещи важнее, чем это соревнование. Мы в лесу, в конце концов. Если с людьми что-то случилось, теперь не до этих мелочей.
