Он отправляет к матери поручика Коновницына, «чтобы она его высекла».
Николай I был убежден в необходимости применить суровые меры наказания, но пытался исключить из числа наказуемых всех достойных снисхождения. «Это ужасно, — пишет он Вел. Кн. Константину, — но надо, чтобы их пример был бы другим наука, и так как они убийцы, их участь должна быть темна». И дальше: «Надо было все это видеть, все это слышать из уст этих чудовищ, чтобы поверить во все эти гадости… Мне кажется, надо поскорее кончать с этими мерзавцами, которые, правда, не могут больше иметь никакого влияния ни на кого после сделанных ими признаний, но не могут быть прощены, как поднявшие первыми руку на своих начальников.»
В начале февраля Николай I сказал Фердинанду Австрийскому: «Эти изуверы, которые были всем обязаны Императору Александру и которые заплатили ему самой черной неблагодарностью».
Пестеля Николай I характеризует как «преступника в полном смысле слова: зверское выражение лица, наглое отрицание своей вины, ни тени раскаяния». Артамон Муравьев: «пошлый убийца при отсутствии других качеств».
Императрица мать писала: она надеется на то, что «они не избегнут своей участи, как ее избегли убийцы Павла I». Николай I пишет далее своему брату Константину: «Отцы приводят ко мне своих сыновей; все хотят показать пример и омыть свои семьи от позора».
В письме к Цесаревичу Константину Император Николай писал: «Показания Рылеева, здешнего писателя, и Трубецкого раскрывают все их планы, имеющие широкое разветвление в Империи, всего любопытнее то, что перемена Государя послужила лишь предлогом для этого взрыва, подготовленного с давних пор, с целью умертвить нас всех, чтобы установить республиканское конституционное правление: у меня имеется даже сделанный Трубецким черновой набросок конституции, предъявление которого его ошеломило и побудило его признаться во всем».
II
Цейтлин старается изобразить, что декабристов пытали:
«Пыток не было. Но непокорных сажали на хлеб и на воду, кормили соленой пищей, не давая воды. Вблизи казематов шумела тюремная солдатня и изнервничавшимся узникам казалось, что это делается нарочно, чтобы помешать им спать. На них надевали кандалы, и эта мера производила потрясающее впечатление». Вот воистину: пишется «трамвай», а выговаривается — «конка». Выдали всех без пыток, испугавшись только перевода на хлеб и воду, кандалов, надетых на руки.
«Только немногие из декабристов, — пишет Цейтлин, — продолжали мужественно защищать те убеждения, за которые вчера были готовы отдать свою жизнь. Не позабудем их имена: Пущин, Якушкин, Борисов, казалось бы, склонный к экспансивности, но сдержанный в своих показаниях Муравьев».
«Пречестные русские малые», которым все равно, ехать ли на греческое восстание или стрелять в главу собственного государства во имя осуществления сумбурных революционных планов, за редким исключением обычно очень жидки, когда приходит час расплаты.
Таким именно оказался Каховский, в своих письмах из крепости к Императору Николаю I свою вину перекладывавший на общество заговорщиков.
«…Намерения мои были чисты, но в способах я, вижу, заблуждался. Не смею Вас просить простить мое заблуждение, я и так растерзан Вашим ко мне милосердием: я не изменял и обществу, но общество (общество декабристов — Б. Б.) само своим безумием изменило себе».
И дальше Каховский делает следующее признание: «Очень понимаю, что крутой переворот к самому добру может произвести вред». Таков нравственный портрет человека без стержня, тираноубийцы № 2, Каховского.
Трубецкой, как вспоминает Николай I, сначала все отрицал, но когда увидел проект манифеста, написанный его рукой, упал к ногам Царя и молил его о пощаде.
Николай I был прав, когда сказал арестованному кавалергарду Анненкову:
— Судьбами народов хотели править. Взводом командовать не умеете.
«Трубецкой, — пишет М. Цейтлин, — не явился на площадь и оставил войска без вождя, преступление, караемое на войне смертью. Этим ли, или полной откровенностью на допросах он купил себе помилование, о котором молил на коленях».[11]
Что касается самого главного вожака декабристов — Пестеля, то он заранее отрекся от всего того героизма, который приписывается и ему, и всем заговорщикам, ибо он зачеркнул всю свою прошлую деятельность покаянным словом в письме генералу Левашеву: «Все узы и планы, которые меня связывали с Тайным Обществом, разорваны навсегда. Буду ли я жив или мертв, я от них отделен навсегда… Я не могу оправдаться перед Его Величеством. Я прошу лишь пощады… Пусть он соблаговолит проявить в мою пользу самое прекрасное право его царственного венца и, Бог мне свидетель, что мое существование будет посвящено возрождению и безграничной привязанности к Его священной персоне и Его Августейшей семье.».
