Между тем бестактная ошибка его заметно смутила Федора Иваныча и Сергея Степаныча, которые оба знали это обстоятельство, и потому они одновременно взглянули на князя, выражение лица которого тоже было не совсем довольное, так что Сергей Степаныч нашел нужным заметить Крапчику:
- Это - дело, лично вас касающееся, но другие же какие дела?
- Другие-с дела? - отвечал тот, будучи весьма опешен и поняв, что он сказал что-то такое не совсем приятное своим слушателям. - Обо всех этих делах у меня составлена записка! - добавил он и вынул из кармана кругом исписанный лист в ожидании, что у него возьмут этот лист.
Однако его никто не брал, и, сверх того, Сергей Степаныч прямо сказал:
- Вам эту записку лучше представить министру юстиции.
- Я не имею чести быть известным его высокопревосходительству господину министру юстиции, - проговорил на это раболепным голосом Петр Григорьич.
- Это ничего не значит: вы лицо официальное и по интересам вашего дворянства можете являться к каждому министру! - растолковывал ему Сергей Степаныч.
- Но Егор Егорыч, - продолжал тем же тоном Крапчик, - приказал мне прежде всех быть у князя и попросить, не примут ли они участия в нашем деле.
- Нет, батюшка, нет!.. - сказал князь, отмахнувшись даже рукой. - Я болен, стар и не мешаюсь ни в чьи чужие дела.
Крапчик, слыша и видя все это, не посмел более на эту тему продолжать разговор, который и перешел снова на живописцев, причем стали толковать о каких-то братьях Чернецовых[37], которые, по словам Федора Иваныча, были чисто русские живописцы, на что Сергей Степаныч возражал, что пока ему не покажут картины чисто русской школы по штилю, до тех пор он русских живописцев будет признавать иностранными живописцами. В доказательство своего мнения Федор Иваныч приводил, что Чернецовы - выводки и птенцы Павла Петровича Свиньина[38], "этого русского, по выражению Пушкина, жука".
- Но вы заметьте, - оспаривал его Сергей Степаныч, - Пушкин же совершенно справедливо говорил об Свиньине, что тот любит Россию и говорит о ней совершенно как ребенок...
Потом стали говорить, что Жуковский несколько времени всюду ездит со стихотворениями какого-то Бенедиктова[39] и в восторге от них.
- Слышал это я, - сказал князь, - и мне передавали, что Вяземский[40] отлично сострил, говоря, что поэзия... как его?..
- Бенедиктова! - подсказал Федор Иваныч.
- Да, поэзия господина Бенедиктова похожа на мелкий ручеек, в который можно поглядеться, но нельзя в нем выкупаться.
- Я думаю, что и поглядеться даже не стоит, - отозвался насмешливо Сергей Степаныч. - Кстати, по поводу выкупаться, - присовокупил он, исключительно обращаясь к князю, - молодой Шевырев, который теперь в Италии, мне пишет и выразился так об Данте: "Данта читать, что в море купаться!.." Это недурно!..
- Очень, очень, - одобрил князь.
Крапчик едва владел собой, слушая такие рассуждения Сергея Степаныча и князя. "И это, - думал он про себя, - разговаривают сановники, государственные люди, тогда как по службе его в Гатчинском полку ему были еще памятны вельможи екатерининского и павловского времени: те, бывало, что ни слово скажут, то во всем виден ум, солидность и твердость характера; а это что такое?.." По окончании обеда, как только позволяло приличие, Петр Григорьич, почтительно откланявшись князю и его гостям, поехал в свою гостиницу, чтобы немедля же написать Егору Егорычу отчаянное письмо, в котором объявить ему, что все их дело погибло и что весь Петербург за сенатора и за губернатора. Вслед за уходом Петра Григорьича стал раскланиваться и Федор Иваныч.
- А вы на вашу службу? - сказал ему ласково князь.
- Уж восьмой час! - отвечал Федор Иваныч и удалился.
- Этот господин Крапчик, должно быть, дубина великая! - сказал князь, оставшись вдвоем с Сергеем Степанычем.
- Должно быть! - согласился тот.
- Однако он губернский предводитель дворянства, - заметил князь.
- А разве большая часть из них не такие же?.. - проговорил надменным тоном Сергей Степаныч.
- Но вы забываете, что он друг Егора Егорыча, - продолжал князь.
Сергей Степаныч объяснил это, подумавши.
