Последние слова в письме были подчеркнуты два раза.
- Что вы думаете обо всех этих обещаниях и угрозах? - спросила Катрин.
Тулузов еще раз прочитал про себя окончание письма: рысьи глаза его, несколько налитые кровью, как будто бы в эти минуты окаменели и были неподвижно уставлены на письмо.
- Такое же пустословие, - проговорил он, - как и в начале письма.
- Ну, я вижу, вы мало знаете Валерьяна! - произнесла с ударением Катрин и кивнула многознаменательно головой.
- Очень хорошо я его знаю! - сказал надменным и насмешливым тоном Тулузов. - Он и мне кричал, когда я его запер в кабинете, что разобьет себе голову, если я буду сметь держать его взаперти, однако проспал потом преспокойно всю ночь, царапинки даже себе не сделав.
- То другое дело: тогда у Валерьяна оставалась некоторая надежда; а когда мы отнимем у него Аксинью, у него будет все потеряно в жизни.
- Много еще у него разных надежд останется! - продолжал насмешливо Тулузов. - Потом-с, вы хоть и помещица, но не имеете права нарушать брак и принадлежащую вам крестьянку, отняв у мужа, отдать вашему супругу; и зачем, спрашивается, вы это делаете? Ответ для каждого прост.
- Какой же это простой ответ? - спросила Катрин, несколько удивленная столь смелым тоном, который принял в разговоре с ней Тулузов: она, без сомнения, не могла догадаться, что тут говорил в нем ожидаемый Владимир.
- Такой ответ, - объяснил он ей, не понижая тона, - что вы способствуете Валерьяну Николаичу затем, чтобы и он вам не мешал.
Катрин покраснела.
- Василий Иваныч, - произнесла она с явной досадой, - вы этими словами хотите как будто бы сказать, что я какая-то совершенно потерянная женщина.
- Не я-с говорю это, я во сне бы никогда не посмел подумать того, отвечал ей немного уже опешивший Тулузов, - но это могут сказать другие, и, главное, может таким образом понять правительство, которое зорко следит за подобными отношениями и обеспечивает крепостных людей от подобного самоуправства: сын этого Власия, как вы сами видели, не из смирных; грубиян и проходимец великий; он найдет себе заступу, и вам может угрожать опасность, что у вас отберут ваше имение в опеку.
- Тогда я покажу правительству письмо Валерьяна, в котором он говорит, что убьет себя, если я разлучу его с Аксиньей! - воскликнула Катрин.
- А вам скажут на это, что в письме тоже значится, что Валерьян Николаич убьет сына Власа, когда тот будет требовать у него жены своей! возразил Тулузов и затем уже принялся успокоивать Екатерину Петровну. - На самом деле ничего этого не произойдет, а будет вот что-с: Аксинья, когда Валерьян Николаич будет владеть ею беспрепятственно, очень скоро надоест ему, он ее бросит и вместе с тем, видя вашу доброту и снисходительность, будет от вас требовать денег, и когда ему покажется, что вы их мало даете ему, он, как муж, потребует вас к себе: у него, как вы хорошо должны это знать, семь пятниц на неделе; тогда, не говоря уже о вас, в каком же положении я останусь?
- В таком случае что же мне написать Валерьяну? Я совершенно растерялась и готова ума рехнуться!
- Написать вам следует, но, впрочем, я и сам до такой степени утомился с дороги и с хлопотами по моему делу, что теперь вдруг и сказать не могу!
- Но что же ваше дело? - воскликнула Катрин. - Я с моими тревогами и не спросила вас об этом.
- Дело мое, - отвечал, уже зевая, Тулузов, - находится в отличнейшем положении: приношение мое принято, и я, вероятно, получу за него дворянство!
- Я это предчувствую, и вы совершенно достойны ваших успехов, проговорила Катрин.
- Завтрашний день-с я все хорошенько обдумаю и напишу вам, что вы должны отвечать Валерьяну Николаичу.
- Да, да, напишите! - заключила Катрин нежным голосом.
Тулузов, взяв с собой письмо Ченцова, ушел в свое отделение, где снова прочитал это письмо и снова главным образом обратил свое внимание на последние строки. "Может быть, и в самом деле застрелится!" - произнес он тем же полушепотом, как прежде сказал: - "Пойдут теперь истории, надобно только не зевать!"
Явившись поутру к Екатерине Петровне пить чай, Тулузов принес заготовленный им ответ.
