«Достоевский, — пишет Н. Бердяев, — сделался врагом революции и революционеров из любви к свободе, он увидел в духе революционного социализма отрицание свободы и личности. Что в революции свобода перерождается в рабство. Его ужаснула перспектива превращения общества в муравейник». Достоевский понимает, что вне человеческого общества, в природе — нет свободы, а есть только необходимость. Что ни наукой, ни разумом, ни естественными законами, действующими в мире обосновать свободы нельзя, ибо свобода «укоренена в Боге, раскрывается в Христе.
Свобода есть акт веры».
Орден Р. И. был одержим идеей революции для завоевания свободы.
Эту навязчивую идею мы встречаем уже у основоположников Ордена — Герцена, Бакунина и Белинского. «Так же, как мистики XVIII века от теоретического вживания в «тайны природы» и истории, — пишет Б. Зеньковский, — переходили к «магическим» упражнениям, к «действиям», — так у Герцена от того же оккультизма, который вообще является псевдоморфозой (подражанием. — Б. Б.) религиозной жизни, легла потребность «действия», «деяния», невозможность остановиться на одном теоретизировании. Мы потому подчеркиваем зависимость темы «деяния» у Герцена от оккультизма, что мы много еще раз будем встречать рецидивы темы «деяния» на почве оккультизма…» (История Русской Философии. т. I, 289).
«Тема «деяния», как мы видели выше, стояла перед Герценом уже в ранний период его творчества, — но тогда она была связана с религиозными идеями и притом в их оккультическом обрамлении. В этом обрамлении «деяние» в сущности равносильно магии, — и под этой формой развивалось в «теургическое» беспокойство! — тот, уже секуляризованный, оторвавшийся от былой (XVI век) идеи «священного царства» мотив, который ставил вопрос об ответственном участии в историческом процессе. У Герцена больше, чем у кого-либо другого, это преобразуется в утопию, насыщенную историософическим магизмом. Мы слышали уже его собственное свидетельство, что слово «республика» имела для него «нравственный смысл», точнее, это был идеал, заключающий в себе «магические» силы.
Здесь лежит корень той безоглядной веры в магию всяческого прогресса, в магию революционного «деяния», которая от Бакунина и Герцена (в раннюю пору) продолжает зажигать русские сердца» (История Русской Философии. том I, 294).
Благодаря материальной помощи Герцена, Бакунин уезжает в Германию. Сблизившись с левыми гегельянцами Бакунин все более и более левеет. В 1842 году им была напечатана в журнале левых гегельянцев статья «Реакция в Германии», в которой он уже утверждал, что «радость разрушения есть творческая радость», «…у Бакунина, — замечает В. Зеньковский, — впервые выступает утопизм с чертами революционного динамизма. У некоторых декабристов, правда, уже прорывался революционный утопизм, но по-настоящему он впервые проявляется именно у Бакунина, — и с тех пор он не исчезает у русских мыслителей и время ют времени вспыхивает и пылает своим жутким пламенем». (стр. 258-9). «В Бакунине и бакунизме, — как правильно подчеркивает В. Зеньковский, — мы находим уже много «семян» того, что в последствии развернулось с чрезвычайной силой, например, в философии Ленина и его последователей».
Герцен, на средства получаемые от своих многочисленных крепостных, создал в Париже политический салон, в котором встречались самые блестящие представители европейской революционной швали, как Бакунин, Карл Маркс, Энгельс, итальянский масон Гарибальди, один из главных организаторов Французской революции в 1848 году масон Луи Блан.
«Парижский салон Герцена, — с восторгом пишет Роман Гуль в посвященной Герцену книге «Скиф в Европе», — в эту «революцию (революцию 1848 г.) был самым блестящим. Сборище всесветных богемьенов, бродяг, вагабундов, революционеров, весельчаков, страдальцев съехавшихся со всего света в Париж. Это было — «дионисиево ухо» Парижа, где отражался весь его шум, малейшие движения и волнения, пробегавшие по поверхности его уличной и интеллектуальной жизни. Приходили сюда друзья и незнакомые, завсегдатаи и случайные гости, богатые и нищие, никаких приглашений, даже рекомендаций не требовалось; приходили кто попало и две венки-эмигрантки, за неимением собственной квартиры разрешились здесь от бремени. По— московски хлебосолен хозяин; завтракали тут, обедали, ужинали — беспрерывно; шампанское лилось в ночь до рассвета; за стол меньше 20 человек не садилось — немцы, поляки, итальянцы, румыны, французы, венгры, сербы, русские кто ни перебывал в доме Герцена. Мишле и Тургенев, Прудон и Гервег с женой Эммой, Ламартин и Маркс, Луи Бланк, Энгельс, Гарибальди, Маццини, Флекон, Мюллер-Трюбинг, Зольгер, фон Борнштадт, фон Левенфельс, Ворцель, Сазонов, Бернацкий, Жорж Занд, Толстой, Головин.
