С такой же силой, с какой Бакунин, уверовал в спасительность магии анархизма, Белинский уверовал в спасительность магии социализма. «Увы, друг мой, — пишет Белинский в июне 1841 года Боткину, — я теперь забился в одну идею, которая поглотила и пожрала меня всего». «Во мне развилась какая-то дикая, бешенная фанатическая любовь к свободе и независимости человеческой личности, которые возможны только при обществе, основанном на правде и доблести». «Я понял и Французскую революцию и ее римскую помпу, над которой прежде смеялся. Понял и кровавую любовь Марата к свободе, его кровавую ненависть ко всему, что хотело отделяться от братства с человечеством хоть коляскою с гербом». «Итак, — пишет он в другом письме Боткину, — я теперь в новой крайности, — это идея социализма, которая стала для меня идеей, бытием бытия, вопросом вопросов, альфою и омегою веры и знания. Все из нее, для нее и в ней. Она вопрос и решение вопроса. Она (для меня) поглотила и историю, и религию, и философию».
Н. И. Сатин писал Белинскому в 1837 году из Ставрополя: «Не я ли говорил тебе, что польза, сделанная без любви, не есть добро положительное.
Жалки те люди, которые сомневаются в этом». Белинский и был одним из таких людей.
В другом письме, написанном в том же году, Сатин пишет ответившему на его первое письмо Белинскому: «Во многих твоих истинах проглядывают давно знакомые, родные истины, но ты воображаешь их гиперболически, с фанатизмом дервиша, а не со смирением философа. Я убежден, мы верим в одну истину, мы стремимся к одной цели, но ты, Белинский, извини, ты — Марат философии…
…У тебя все (да, все, и немецкие философы включительно) — призраки; у меня есть — избранные. Ты не подозреваешь, может быть, что ты со своей маратовской фразою уравнял всех, всех выслал на гильотину падения.
…Мудрено ли после этого, что тебе всюду мечтаются призраки, говорят это случалось иногда и с Маратом…
…Я уже сказал тебе: будет Един Бог, Един Дух, но не будет человек — Бог, человек — Дух. Я мог бы умножить примеры твоей необычайной гиперболичности, которую не оправдает никакая философия. Да, Белинский, фанатизм всегда дурен, а ты немножко фанатик, покайся!
….Нет, нет! Не делайте для человека всего; оставьте жизнь развиваться, оставьте Бога действовать, оставьте человека свободным… Человек сам заслужит благодать Божию».
Эта заслуженная отповедь Белинскому была вызвана тем, что Белинский в тогдашнем периоде своего идейного развития напомнил Сатину непримиримость и фанатическую страстность Марата. Сатин очень тонко почувствовал в Белинском Марата философии. Через три года после того, как Сатин так назвал Белинского, Белинский писал Боткину: «…дело ясно, что Робеспьер был не ограниченный человек, не интриган, не злодей, не ритор и что тысячелетнее царство Божие утвердится на земле не сладенькими и восторженными фразами идеальной и простодушной Жиронды, а террористами — обоюдоострым мечом слова и дела Робеспьера и Сен-Жюстов» «Я начинаю любить человечество по-маратовски: чтобы сделать счастливою малейшую часть его, я кажется, огнем и мечом истребил: бы остальную». «Социальность, социальность или смерть». «Знаешь ли, — пишет он в другом письме, — что я теперешний болезненно ненавижу себя прошедшего. И если бы имел силу и власть, — то горе было бы тем, которые теперь то, чем я был год назад».
Эта фраза, вместе с фразой о готовности отправить на гильотину тысячи, во имя блаженства всех, и дала повод философу С. Франку сравнить Белинского с Дзержинским, сказать, что Белинский — это Дзержинский, не имевший силы и власти карать тех, которые сегодня верят так, как вчера верил сам Белинский. А Дзержинский — это тот же самый духовный тип русского фанатика-утописта, имеющего силу и власть карать всех, кто думает не так как он.
Гончаров, в статье «Заметки о личности Белинского» свидетельствует, что Белинский «всматриваясь и вслушиваясь в неясный еще тогда и новый у нас слух и говор о коммунизме, он наивно, искренне, почти про себя, мечтательно произнес однажды: «Кончено, будь у меня тысяч сто, их не стоило бы жертвовать, — но будь у меня миллионы, я отдал бы их». Кому, куда отдал бы? В коммуну, для коммуны, на коммуну? Любопытно было бы спорить, в какую кружку положил бы он эти миллионы, когда одно какое-то смутное понятие носилось в воздухе, кое-как перескочившее к нам через границу, и когда самое название «коммуны» было еще для многих ново. А он готов был класть в кружку миллионы — и положил бы, если бы они были у него и если бы была кружка».
