Образованное русское дворянское общество было чуждо этих интересов. Здесь нечего было разрушать, нужно было, напротив, все созидать, чтобы устранить слишком новые, вчерашние злоупотребления, вкравшиеся в русскую жизнь, и эти злоупотребления шли всего более от того самого сословия, верхи которого так опрометчиво увлеклись модными либеральными произведениями французской литературы. В таком положении из всего содержания этой литературы ТОЛЬКО ОБЩИЕ МЕСТА, ОТВЛЕЧЕННЫЕ ТЕРМИНЫ и могли быть усвоены русскими дворянскими умами. Но понятные в связи с живыми местными интересами, эти условные общие места и отвлеченные термины, оторванные от своей почвы, превращались в безусловные политические и моральные догматы, которые заучивались без размышления и еще более отдаляли пропитавшиеся ими умы от окружающей жизни, с которой они не имели ничего общего. Вот почему наплыв этих идей из-за границы сопровождался у нас чрезвычайно важными последствиями, УПАДКОМ ОХОТЫ К РАЗМЫШЛЕНИЮ И УТРАТОЙ ПОНИМАНИЯ ЖИВОЙ РУССКОЙ ДЕЙСТВИТЕЛЬНОСТИ.
…Чужие слова и идеи избавляли образованное русское общество от необходимости размышлять, как даровой крепостной труд избавлял его от необходимости работать». (Там же, стр. 117).
«…Осадком этого влияния в русском обществе остался политический и нравственный либерализм, не продуманный и не применимый ни в какой почве. Этот либерализм выражался часто в самых детских формах. Во французской биографии русской дамы, пользовавшейся потом известностью в парижском образованном свете, генеральши Свечиной, биограф, член французской академии гр. де Фаллу, передает такой любопытный случай.
Свечина, урожденная Соймонова, была дочь влиятельного частного секретаря Екатерины, имевшего по должности квартиру во дворце. Раз летом, в 1789 году, воротившись вечером, Соймонов застал в своей квартире иллюминацию и спросил семилетнюю дочь, что это значит. «Как же, папа, не признавать падение Бастилии и освобождение бедных французских узников», — был ответ. Можно понять, о чем толковали взрослые, среди которых вращалась девочка. Но господство этого либерализма ни к чему не обязывало и ничему не научало: под новыми словами, новыми вкусами и понятиями скрывалась прежняя черствость и грубость гражданского и нравственного чувства, и эта черствость иногда обнаруживалась в самых отталкивающих формах. Кн.
Дашкова, в молодости так увлекавшаяся французской литературой, блиставшая на директорском кресле Академии Наук, под старость, поселившись в Москве, очерствела до того, что все свои чувства сосредоточила на крысах, которых сумела приручить: она почти никого не принимала, равнодушно относилась к судьбе своих детей, дралась с прислугой, но несчастье с крысой трогало ее до глубины души. Начать Вольтером и кончить ручной крысой умели только люди Екатерининского времени».
«Словом, у нас никогда не было такого цивилизованного варварства, какое царило во второй половине XVIII в. Равнодушие к окружающему и утрата чутья родной действительности были последним результатом умственного и нравственного движения в дворянском обществе».
«Непонимание действительности, — указывает О. Ключевский, — постепенно развилось в более горькое чувство, и чем успешнее русский ум XVIII и XIX столетий усваивал себе плоды чужих идей, тем скучнее и непригляднее казалась ему своя родная действительность. Она была так непохожа на мир, в котором выросли его идеи. Он никак не мог примириться с родной обстановкой, и ему ни разу не пришло в голову, что эту обстановку он может улучшить упорным трудом, чтобы приблизить ее к любимым идеям, что и на Западе эти идеи не вычитаны в уютном кабинете, а выработаны потом и политы кровью.
Так как его умственное содержание давалось ему легко, так как он брал его за деньги, как брал все из магазина, то он не мог подумать, что идея есть результат упорного и тяжелого труда поколений. Почувствовав отвращение к родной действительности, русский образованный ум должен был почувствовать себя одиноким. В мире у него не было почвы. Та почва, на которой он срывал философские цветки, была ему чужда, а та, на которой он стоял, совсем не давала цветов. Тогда им овладела та космополитическая беспредельная скорбь, которая так пышно развивалась в образованных людях нашего века».
