– И как долго так будет продолжаться? – поинтересовалась Лиа. – Вечно?
Он пожал плечами.
– Пока они не отступят. Или я. Но я не отступлю. – Он глубоко вздохнул и осушил бокал вина. Лиа наполнила его вновь. Он выпил и второй. – Я больше не еврей, – пробормотал он. Он провел рукой по пышной бороде. – Ну, а если я больше не еврей, я и не должен быть похож на еврея. Разве не так?
На следующий день Лиа ушла после полудня на несколько часов из дома. Ее отсутствие привело тетю Ребекку в ужас. Она подозревала, что Лиа вернулась к актерской братии. Когда же Лиа наконец пришла домой – как раз перед самым закрытием ворот, – Ребекка отчаянно ругала ее, ибо она очень боялась потерять девочку. Лиа свое отсутствие объяснила тем, что хотела посмотреть на увеселения на площади. Ведь сегодня был карнавал.
Карнавал… Еще никогда Венеция не казалась Рафу столь продажной, лживой, навязчивой и опустившейся. Куда бы он ни пошел, всюду встречал бедность, вплотную соседствующую с великолепием. В нищих семьях, прозябающих в гетто, едва хватало хлеба, чтобы прокормить детей, и такие семьи полностью зависели от благотворительности.
А в мраморных палаццо вдоль Большого канала дворяне потчевали друг друга фруктами и прочими яствами.
Прикрыв лицо маской, не узнаваемый никем, Раф бродил по улицам. Он не был ни евреем, ни купцом, ни завсегдатаем пирушек. Просто еще один ряженый, отправившийся на поиски удовольствий. Ни в одно время года он не чувствовал себя таким свободным, как в пору карнавала. Юношей он, бывало, пропадал по две недели подряд, а безумно любящий его дед не сообщал властям о его отсутствии, поскольку не хотел, чтобы мальчика наказали. Те недели Раф проводил в объятиях жены французского посла. Она обучила его искусству любви и радостям свободы.
Веселье карнавала начинало нарастать сразу же после Двенадцатой ночи и продолжалось вплоть до масленицы, которая в том году выпадала на конец февраля.
Рафу казалось, что с каждым днем уличные толпы становились все многочисленней, появлялось все больше клоунов и искателей приключений, наряженных в маскарадные костюмы Панталоне и Арлекина, других персонажей традиционных итальянских пьес и сказок. По улицам бродили Пульчинеллы, одетые как на подбор в широкие белые пижамы, высокие без околышей шляпы, в гротескные маски с длинными, фаллосоподобными носами. Они учиняли беспорядки, похищали хорошеньких девушек и затаскивали их в темные закоулки, где по очереди предавались с ними любви.
Хотя стоял конец января и погода была часто неприятно холодной и сырой, веселье ни на секунду не затихало. Улицы были запружены гуляющими, кафе и рестораны работали сутками. Все были в масках: дож и слабоумный трясущийся старикан, епископ и нищий, монашка и люди неопределенных профессий. Маски были надеты даже на собак и обезьян. В масках были торговцы рыбой и цветочницы. Раф как-то увидел женщину в маске, которая давала грудь младенцу, на лицо которого тоже было натянуто некоторое подобие маски.
Наблюдая происходящее вокруг него и прислушиваясь к разговорам, Раф молча шел через город. Куда бы он ни попадал, он всюду слышал имя Фоски Лоредан. Люди говорили, что никогда еще жена комиссара не была так красива и не казалась такой веселой. Ее остроты повторялись прохожими, а о ее шутливых проказах рассказывали вновь и вновь.
Утверждали, например, что однажды драматург граф Карло Гоцци, вернувшись домой после вечернего представления в театре, увидел, что его дом сияет огнями и там гремит блестящий бал. Однако ливрейный лакей Гоцци не впустил его в дом, поскольку у того не было приглашения, и Гоцци стоял под собственным балконом и кричал: «Фоска, умоляю, впустите меня!»
Или еще одна история о вечере, когда она танцевала с одним из российских великих князей. Во время танца разорвалось ее жемчужное ожерелье. Великолепные жемчужины, отлично подобранные одна к другой и воистину бесценные, раскатились по всему залу. Синьора Лоредан продолжала танцевать как ни в чем не бывало, не сбившись с такта и не обратив ни малейшего внимания на случившееся. Этот пример стал символом карнавального сезона. «Пусть ничто не мешает наслаждению!»
