Любава не смогла не зардеться — откуда это народу известно стало? Ненадолго потупила взор, но вскоре совладала с замешательством, еще более гордо и строго посмотрела на собравшихся перед ней людей:
— Что мелешь, Брон! Кто дал тебе право поносить вселюдно князя? Неужто думаешь, что я смогла бы во дворец борейского урода допустить, вместо брата потчевать его, целовать и принимать как родного? Или, полагаешь, боги разум у меня отняли?
— Не ведаю, что они там с тобой сотворили! — гудел Брон, имея, как видно, сведения верные об уродстве Владигора. — Но не князь наш милый с борейцами приехал — урод борейский!
Долго бы еще спорили Любава и Брон, но вдруг двери, ведущие из дворца на крыльцо, распахнулись, и высокий, широкоплечий человек в маске появился за спиной Любавы.
— Зачем пришел? — негромко, но с недовольством спросила Любава. — Без тебя с ладорцами договорилась бы!
— Сам хочу им слово молвить, — мягко, сколь мог, проговорил Владигор и обратился к народу: — Дети мои, ладорцы! Недаром почуяли вы сердцем, что к вам беда грядет, а со мной уже случилась. И впрямь — не ранами, в бою полученными, покрыто лицо мое. Испоганил его какой-то злой колдун. Но знайте, что с прежней душой Владигор ваш перед вами стоит, князь ваш к вам возвратился с неугасшей любовью к подданным своим! Зачем поносите меня мерзкими словами? Привез я вам из Бореи вечный мир с Грунлафом, который когда-то грозой Синегорья был, и залогом мира этого стал приезд Кудруны, дочери Грунлафа и любимой моей супруги! Никуда теперь не уеду от вас, а внешность прежнюю себе верну непременно, снимут ведуны и знахари порчу с моего лица! Верьте мне, ладорцы!
Горячая эта речь у многих жителей Ладора вызвала сочувствие, они согласно кивали и на князя смотрели с прежним удовольствием и даже весельем на лицах. Но раздались и голоса недоверчивые:
— А ну-ка сними сперва личину, посмотрим, как испортили тебя!
— Может, ты и не испорченный вовсе, а токмо придуриваешься!
— На самом же деле ставленник борейский!
Владигор вдруг закричал на говоривших это с остервенением и яростью:
— Что, князю своему не верите?! Зачем видеть мое лицо хотите?! Чего добиваетесь?! Несчастными быть хотите?!
Но на него уже махали руками те, кто упрямо добивался, чтобы лицо его непременно было показано народу:
— Не станем несчастными! Снимай личину!
— А то стащим тебя с крыльца да и сами сорвем, твоего разрешения не спросим!
— Ну так глядите! Глядите! — пронесся над толпой страшный крик оскорбленного недоверием Владигора, и, дернув за тесемки, князь сорвал личину.
Тотчас общий вздох удивления, перемешанного со страхом, был исторгнут из нескольких сот разинутых ртов. Те, кто стоял к крыльцу ближе других, в ужасе отпрянули, продолжая как зачарованные смотреть на уродливое лицо Владигора, который в ярости выглядел еще более ужасным, чем был.
Раздался в одном, другом месте ребячий плач, и ему вторили заголосившие женщины, и в причитаниях их было больше страха за судьбу Ладора и Синегорья, чем боязни перед уродом.
— Батюшки, не Владигор это, а оборотень, оборотень! — закричал кто-то визгливо, и многие его тут же поддержали:
— Оборотень!
— Оборотень явился!
— Вурдалак это, а не Владигор!
— Гнать его нужно из Ладора! Гнать!
Возмущение и ненависть к уроду пересилили страх перед ним. Народ угрожающе двинулся к крыльцу, к Владигору потянулись руки, кое-кто, изловчившись, даже схватил его за одежду, мелькнули и дубины, поднявшиеся над головами.
— Не гнать, убить его надо, вурдалака этого!
— Кол осиновый в грудь ему вогнать, собакам тело поганое бросить!
Любава, в чьем сердце любовь к брату пересилила отвращение к его ужасному лицу, кричала людям:
— Это не бореец, не вурдалак! Не гоните его! Брат это, брат мой, ваш Владигор!
Кричала и закрывала его своим телом, разведя в разные стороны руки. Владигор, которому невыносимо было слушать оскорбления в свой адрес и видеть попытки достать до него дубиной, издав звериный рык, спрыгнул с крыльца во двор и ударами кулаков уложил сразу трех или четырех захлебывавшихся злобой ладорцев. Другие, кто с дубьем, а кто и с мечом, смело бросились на него, но Владигор не стал ждать, покуда чей-нибудь клинок рассечет ему голову, сам выхватил из ножен меч и, стараясь поранить лишь руки или ноги нападавших, отбил все попытки расправиться с ним.
