На дворцовом подворье, отведенном для приезжих, царила суета, слышалась брань, понукание лошадей, приказания господ слугам, спешно собиравшим в сумы и мешки дорожный скарб. К молодому витязю, все еще не снявшему черной маски, подошел белобородый старик и льстиво забормотал:
— Ах, витязь, ты стрелял отменно, гораздо лучше всех этих господ! И все же далеко тебе до Владигора! — И сокрушенно покачал головой.
Карима, а это была она, не узнавая Краса, ответила раздраженно:
— Кто ты такой? И почему знаешь, что это именно Владигор стрелял сегодня лучше всех? Ведь все были в масках!
— На то я и чародей, чтобы знать больше других людей. Разве не узнала ты того, кто заставил лесных разбойников перебить друг друга?
— Да, узнала! — с надеждой вцепилась Карима в руку старика. — Прости, что тогда, рядом со спальней Кудруны, сказала, что мне не нужна твоя помощь! Сделай завтра так, чтобы Владигор стрелял хуже меня! Пусть он ни разу не попадет в летящую голубку!
Крас с деланным сочувствием на лице зашептал:
— Конечно, Карима, конечно! Ведь я это и имел в виду, предлагая свою помощь. Дай же мне свою маску!
Княгиня леса сорвала с лица личину, и колдун, тотчас спрятав ее в складках плаща, быстро пошел в дальний угол подворья. Карима проследовала за ним, точно прочная цепь связывала ее с чародеем. Опустившись на колени, Крас положил личину на землю, достал бутылочку с какой-то жидкостью и небольшой кинжал. С остекленевшими глазами бормоча непонятные Кариме слова, Крас, обмакнув палец в жидкость, помазал ею края маски, потом острием кинжала стал чертить на внутренней ее стороне какие-то чудные знаки, переплетенные между собой и составляющие прихотливый узор. Карима с ужасом видела, как коробится кожа личины, морщится и покрывается пупырышками. Княгиня леса, дрожа от неодолимого ужаса, готова была бежать подальше от чародея, и лишь любовь к Владигору и ненависть к Кудруне удержали ее от этого шага.
На следующий день из Пустеня выехали всадники: Владигор с дружинниками, где первым был Бадяга Младший, Карима со своими прислужницами, облаченными в доспехи, и витязь с медведем на спине, одинокий и мрачный. Стражники еще не успели закрыть за ними ворота, а к Владигору уже подскакал витязь с кукушкой на свите, лицо которого было закрыто маской, очень похожей на его собственную.
— Эй, витязь! — обратилась Кукушка к Владигору смело и открыто. — Ты так хорошо стреляешь из своего самострела, что тебе, наверно, все равно, какая на тебе личина. Понимаешь, моя мне немножко великовата. Может, обменяемся с тобою?
Было видно, как губы Владигора в вырезе маски растянулись в улыбке:
— У нас в Синегорье, витязь, в таких случаях говорят: «Плохому плясуну кой-что мешает». Впрочем, не обижайся — вот тебе моя маска, примерь. Подойдет ли? И дай мне свою! А то Грунлаф, узнав во мне давнего врага Бореи, отменит состязания. Мне же ох как хотелось бы заполучить то, ради чего я и предпринял путешествие в Пустень!
Владигор не заметил, как сверкнули глаза Каримы, когда она услышала эту фразу. И вот уже личина со знаками, нарисованными Красом, была на его лице, а Кукушка завязывала на затылке тесемки от маски Владигора. Всадники, пришпорив коней, понеслись туда, где их уже дожидались Грунлаф с Кудруной и приближенными, а также прибавившие в числе зрители.
Когда Конь, Медведь и Кукушка спешились и, поклонившись правителю княжества игов, встали напротив него, ожидая распоряжений, Грунлаф сказал:
— Витязи, вы оказались первыми, но и среди первых есть вторые и третьи. Судьи, народ и я, Грунлаф, без сомнения отдаем первенство на день сегодняшний витязю с конем на одежде. Вторым идет Медведь, третьим — Кукушка. Посмотрим, витязи, как будете вы стрелять по голубкам, выпущенным из рук моей дочери Кудруны. Каждому придется стрелять трижды. Ну, тащите жребий из этого кувшина!
У ног Грунлафа стоял кувшин, и стрелки один за другим достали из него по свернутому лоскутку кожи. Оказалось, что первым предстоит стрелять Кукушке, вторым шел Медведь, а последним — Владигор, краем глаза заметивший, с какой надеждой и любовью смотрит на него княжна Кудруна. Он был уверен, что победит, хотя никогда прежде не стрелял по летящим птицам из самострела — не для охоты предназначалось его оружие. Видел князь Синегорья, что и Грунлаф следит за ним с отцовским умилением на лице, подчас еле заметно кивает ему, ободряя и словно говоря: «Ну-ну, князь, не робей, пусть будет тверда твоя рука, а уж я сдержу свое слово!»
