Семь долгих лет леди Селвик добивалась участия в войне. Ей казалось совершенно несправедливым, что в иллюстрированных еженедельниках ее брата называют «той обаятельной теневой фигурой, тем жалом в боку Франции, тем молчаливым спасителем, которого знают только под именем Пурпурная Горечавка», тогда как Генриетта обречена быть надоедливой младшей сестрой этой обаятельной теневой фигуры. Как заметила она матери, когда ей исполнилось тринадцать — в тот год Ричард вступил в Лигу Алого Первоцвета, — она такая же умная, как Ричард, она такая же способная, как Ричард, и, уж конечно, хитрее Ричарда.
К сожалению, она, как напомнила ей мать, значительно моложе Ричарда — на семь лет, если быть точной.
Генриетта раздраженно фыркнула, поскольку на это ответить ей было в общем-то нечего, а она принадлежала к тем людям, за которыми остается последнее слово.
Леди Аппингтон сочувственно на нее посмотрела.
— Мы обсудим это, когда ты подрастешь.
— Джульетта, между прочим, вышла замуж в тринадцать лет, — запротестовала Генриетта.
— Да, и посмотри, что с ней случилось, — парировала леди Аппингтон.
К пятнадцати годам Генриетта решила, что ждала достаточно долго. Она представила свою просьбу Л иге Алого Первоцвета в лучших традициях выступления Порции в суде[4].
Джентльменов лиги не тронули ее рассуждения о ценности милости, не дрогнули они и под напором аргументов, что бесстрашная девушка пролезет туда, где взрослый мужчина застрянет.
Сэр Перси сурово посмотрел на нее в лорнет.
— Мы обсудим это…
— Знаю, знаю, — устало закончила Генриетта, — когда я подрасту.
Не добилась она успеха и когда сэр Перси удалился от дел, а Ричард уже поднял страшную шумиху во французских тюрьмах и английских газетах под именем Пурпурная Горечавка. Ричард, будучи старшим братом Генриетты, проявил гораздо меньше такта, чем сэр Перси. Он даже не сделал непременной ссылки на ее возраст.
— Ты с ума сошла? — спросил он, возбужденно ероша свои светлые волосы затянутой в черную перчатку рукой. — Ты знаешь, что сделает со мной мама, если я только подпущу тебя к французской тюрьме?
— Да, но разве маме обязательно знать? — лукаво поинтересовалась Генриетта.
Ричард еще раз бросил на нее взгляд, вопрошавший: «Ты спятила окончательно и бесповоротно?»
— Если маме не сказать, она все равно узнает. И тогда, — проскрежетал он, — меня расчленит.
— Ну, наверняка до этого не дойдет…
— На сотни и сотни кусочков.
Генриетта немного поупорствовала, но поскольку ничего больше от брата не добилась, кроме бессвязных замечаний, что его голова будет выставлена на воротах Аппингтон-Холла, конечности — брошены на съедение псам, а сердце и почки поданы на блюде в столовой, она сдалась и вышла, бормоча, в свою очередь, про чересчур властных старших братьев, которые воображают, будто знают все только потому, что их похождения расписаны на пяти страницах в «Кентиш крайер».
Обращение к родителям оказалось столь же неэффективным. После того как Ричард опрометчиво попал в руки министерства полиции, леди Аппингтон сделалась решительно несговорчивой во всем, что касалось шпионажа. На все просьбы Генриетта получала ответ: «Нет. Категорически — нет. И речи быть не может, юная леди», — и даже один памятный: «В Англии по-прежнему существуют монастыри».
Насчет последнего Генриетта не совсем была уверена в правоте матери — в стране прошла Реформация, и очень суровая к тому же, — но желания удостовериться в этом у нее не имелось. Кроме того, Амели, недавно сделавшаяся невесткой Генриетты, донесла до нее все жуткие подробности о пыточных застенках французского министерства полиции, и девушка очень сомневалась, что их гостеприимство понравится ей больше, чем Ричарду.
Но когда человек в течение семи лет чего-то добивается, довольно трудно вот так сразу взять и от этого отказаться. Поэтому когда кузина Амели, Джейн Вулистон, известная также как Розовая Гвоздика, упомянула, что у нее возникли трудности с передачей сведений в военное министерство, поскольку ее курьеры имели раздражающую привычку погибать по пути, Генриетта была только счастлива предложить свою помощь.
