— И за счастливо обретенную фразу!
— А все-таки, мне кажется, вы пустили меня по ложному следу, — задумчиво проговорила Маруся. — Есть выражение именно со словом «пустота». И по-моему, даже это какая-то латынь.
— Натура абхоррэт вакуум. — Из просвета между креслами на них сердито смотрела пожилая дама с голубыми, как у Мальвины, волосами. — Природа не терпит пустоты. И спите уже! Нашли время для лингвистических изысканий…
Когда нельзя разговаривать, удержаться совершенно невозможно. Маруся это знала точно.
Первые четыре года своей школьной жизни она жила у бабушки с дедушкой — пять дней в неделю, а на выходные родители забирали ее домой.
Дедушка Саша был человеком строгих правил, звал бабушку «мадам», не разрешал коверкать слова и разговаривать во время еды.
— Но люди же общаются за столом! — пробовала протестовать бабушка Феня.
— Когда я ем, я глух и нем, — парировал дед. Есть следовало бесшумно — не прихлебывать и не чавкать.
— Звук! — грозно прикрикивал дед.
Маруся с бабушкой переглядывались и дружно прыскали.
— Я никогда не обольщался, мадам, относительно ваших умственных способностей, — презрительно изрекал дед.
Это была ключевая фраза, после которой начинался хорошо отрепетированный маленький спектакль.
Марусе залетала в рот смешинка, и чем больше сердился дед, тем пуще она веселилась. Тогда дед приносил ремень, крутил им под Марусиным носом и вешал на спинку стула для пущего устрашения. Маруся не унималась.
— Отвратительная морда! — ярился дед.
Это была вершина дедова гнева и апофеоз Марусиного истерического веселья, после чего ее, воющую от изнеможения, выставляли в коридор, где приступ хохота мгновенно проходил. Маруся понуро возвращалась за стол, и трапеза заканчивалась вполне миролюбиво.
…Лететь оставалось еще три часа, и спать совершенно не хотелось. Зато безудержно хотелось говорить и смеяться. Во-первых, потому что этого нельзя было делать — строгая дама с переднего ряда время от времени бросала на них возмущенные взгляды в просвет между креслами. Во-вторых, они выпили бутылочку вина, что, как известно, развязывает языки. И в-третьих, и самых главных, прониклись друг к другу взаимной симпатией.
Наверное, такое вот мгновенное дружеское расположение сродни случайно подхваченному любовному вирусу. Настигнет внезапно, как стрела Амура, и ты уже очарован, и хочешь открыть незнакомцу и душу, и сердце, и все тебе в нем интересно.
Они сидели, почти соприкасаясь склоненными головами, тихонько переговаривались, давились смехом, зажимая ладонями рты, чтобы не потревожить сердитую даму с голубыми волосами, и разговор незаметно перешел совсем в иную плоскость. Что этому способствовало — интимность позы, полумрак салона, сонное дыхание пассажиров или извечное стремление человека исповедаться, облегчить душу, переложив часть ее бремени на чужие плечи, — бог весть, но только Маруся все о себе рассказала, поделилась печалями.
Эдуард умел слушать, обладал этим редким даром — заинтересованно сопереживать, а не томиться бесплодной скукой, с растущим раздражением ожидая, когда собеседник наконец-то заткнется и можно будет, перехватив эстафетную палочку, поведать миру о себе, любимом.
— Отрицательный результат — это тоже результат, — сказал он, когда Маруся замолчала.
— Да, я знаю. «Если к другому уходит невеста, то неизвестно, кому повезло». Но это мало утешает.
— Мало, — согласился Эдуард. — Но нельзя же скорбеть вечно. Все проходит — таков гуманный закон жизни. И слава Богу. Иначе жизнь превратилась бы в сплошной кошмар. Согласны?
— На это и уповаю, — улыбнулась Маруся.
— Тем более что осталось у вас гораздо больше. Я имею в виду ваших близких — дочку, старика, подруг.
— А еще есть Чарли и Ксенофонт.
— А это кто такие?
— Кот и пес.
— Вот видите! Полный комплект. Ну, или почти полный…
— А вы чем занимаетесь, Эдуард?
— Маша, вы хороший редактор? — ушел он от ответа.
— Очень хороший, — без ложной скромности заявила Маруся. — Я чувствую язык, стиль, обладаю природной грамотностью, интеллектом, знаю английский и умею включать компьютер, — улыбнулась она.
— Только включать?
