Юлька теперь писала не часто, и письма шли долго, раз от разу становясь все короче. Это было закономерно, но очень-очень грустно. И что-то она скрывала. Маруся чувствовала эту таящуюся между строк недоговоренность.
— Конечно, ей там плохо, одной, в чужой стране.
— Ну почему же одной? — возражал Василий Игнатьевич. — Она живет в семье.
— Она еще слишком молода, чтобы правильно оценить обстановку и постоять за себя.
— А почему ты вообще решила, что ей требуется защита?
— Я ее слишком хорошо знаю, чтобы не понять намека. А из нашей глухомани ни один мобильный не берет. И с фермы в Бельгию не позвонишь. Ведь в Вознесенье и Москву-то еле-еле слышно, какой уж там Зебрюгге!
— Позвони из Иванова. Попроси подружек своих или Митю с ней связаться, если на душе неспокойно.
— Нет-нет, я должна сама услышать ее голос. Я тогда сразу все пойму. Вы правы, надо ехать в Иваново. Вот в субботу и поеду. А завтра в лес пойду за земляникой. Юрка сказал, уже назрела.
И на следующий день Маруся отправилась в лес, хотя, собственно, и идти-то никуда не надо было: поднялся на горку — и собирай.
— Здравствуй, лесок! Накидай мне в туесок! — сказала заветную фразу.
И лес ответил «зеленым шумом», мол, бери сколько унесешь, ничего не жалко, что найдешь — все твое!
А когда к полудню возвращалась обратно с полным лукошком благоуханных ягод, увидела на горке машину с московским номером, а на лавочке перед домом — Василия Игнатьевича с каким-то мужчиной, но не с Митей. И, подойдя поближе, узнала Романа.
Мысль, что с Юлькой случилась беда, ударила, как выстрел, и Маруся медленно опустилась на обочину. Она видела, как он бежит к ней, открывая рот, но не разбирала слов, оглушенная ужасом.
Он поднял ее, прижал к груди, растроганно приговаривая:
— Ну-ну, успокойся! Я здесь, с тобой! Все будет хорошо.
— Что с Юлькой?
— Полный порядок, — удивился Роман. — А что с ней может быть?
И мысль, что ее реакцию он принял на свой счет, показалась такой изумительной, что она даже не рассердилась, подивившись в очередной раз самонадеянной мужской тупости.
Он отступил на шаг и окинул ее оценивающим взглядом.
— Прекрасно выглядишь!
— Спасибо! — кивнула Маруся, но от ответного комплимента воздержалась. — Какими судьбами?
— Привез тебе загранпаспорт.
— Не понимаю.
— Пойдем в дом. Что мы здесь посреди дороги разговариваем? Я все объясню.
Василий Игнатьевич уже хлопотал с обедом, и Роман, видимо, успевший изрядно проголодаться, с жадностью набросился на еду.
Марусю всегда раздражало, как он ел: торопливо, неряшливо, многозвучно. После еды он мог сыто рыгнуть, и, что самое ужасное, Юлька переняла от него эту отвратительную привычку, и они весело ржали, потешаясь над негодованием Маруси. И сейчас, глядя, как тот шумно поглощает пищу, она пыталась разобраться в своих ощущениях, в своих чувствах к этому человеку.
Не было ни обиды, ни ненависти. Только удивление, что вот рядом с ним, чужим абсолютно мужчиной, провела она многие годы своей жизни, что он так безжалостно распорядился ее судьбой и все равно навеки остался повязанным с ней общей дочкой.
— Так что за паспорт ты мне привез? — прервала затянувшееся молчание Маша.
Роман отодвинул тарелку, потянулся за зубочисткой, удобно откинулся на спинку стула.
— Юлька прислала приглашения на мой адрес. Боялась, что в твоей глуши могут затеряться.
Она отметила про себя это «мой», но задираться не стала.
— Ну и я решил приготовить тебе двойной сюрприз — сразу и паспорт сделать, и визу поставить.
— Как же это можно в отсутствие человека? — не поверил Василий Игнатьевич.
— Сейчас все можно, — усмехнулся Роман. — Были бы деньги да друзья хорошие.
— И сколько я тебе должна за хлопоты?
— Ну, ты уж, Маша, совсем меня за человека не считаешь! — обиделся Роман. — Какие между нами счеты?
— Никаких, — согласилась Маруся. — Между нами все давно подсчитано.
— На квартиру намекаешь? Так тебя из нее никто не гнал, сама уехала.
— Ну, не буду вам мешать, — поднялся Василий Игнатьевич.
— А вы не мешаете. Нам уже, собственно, и помешать-то не в чем.
— Пойду прогуляюсь с Челкашом, а то он что-то совсем приуныл, бедняга.
