Больше всего Марусю раздражало, когда он тыркал ее локтем, призывая проникнуться важностью особо драматического момента.
Так прошло две недели, и морозным воскресным днем, видимо, дождавшись, когда Василий Игнатьевич уйдет из дома, Монин явился к Марусе при галстуке и с кульком конфет «Ласточка».
Маруся, кляня его в душе на чем свет стоит, вежливо предложила выпить чаю. Монин не отказался. Забросив в рот конфету и шумно отхлебнув из чашки, он сказал:
— Тут вот какое дело, Мария. Я один, ты одна. Чего нам детский сад разводить? Давай жить вместе. Хочешь, ко мне переезжай, а то здесь вот, у вас…
— А почему вы решили, что я одна? — осведомилась Маруся, не зная, смеяться ей или гневаться. — У меня в Москве есть… мужчина.
— Ну и что? — искренне удивился Монин. — То в Москве, а то здесь.
— Ну вот что, Григорий! — решительно поднялась Маруся. — Будем считать, что вы ничего не говорили, а я соответственно ничего не слышала. А сейчас, прошу вас, немедленно уходите и больше никогда, вы поняли, никогда не встречайте меня в Вознесенье!
— Так ты что же мне голову морочила?! — задохнулся от возмущения Монин. — Две недели со мной ходила, а как до дела дошло, нос воротишь? Гришка Монин тебе не хорош?! — Он говорил все громче, переходя на визгливые ноты и сам себя возбуждая. — Да у меня таких, как ты, в каждой деревне по три штуки! И пока никто не жаловался. На Митькины миллионы нацелилась? А вот это ты видала? — сунул он ей под нос кукиш с отросшим грязным ногтем на большом пальце.
— Немедленно убирайтесь вон! — ледяным тоном потребовала Маруся.
— Я уйду, — осклабился Монин, запихивая в карман пиджака конфеты «Ласточка». — Но запомни: Григорий Монин обид не прощает!
В середине декабря лег большой снег. И Маруся, впервые в жизни увидела, что такое настоящая русская зима. Все вокруг стало белым, засверкало, засеребрилось, вспыхивая на солнце мириадами ослепительных искр. И лес стоял такой тихий, важный, укутанный роскошным одеянием.
Разве можно было представить в слякотной Москве, с ее грязной, хлюпающей под ногами кашей, какая это чудесная, сказочная пора? Ах, как жаль, что маме так и не удалось сделать из нее заядлую лыжницу! Но теперь она наверстает упущенное! Просто грех — жить в лесу и не совать туда носа целых полгода. А как сунешь, если там снега по этот самый нос? Только на лыжах…
Избы присели под тяжестью снежных шапок, утонули в сугробах, связанные друг с другом ниточками узеньких — вдвоем не разойтись, — протоптанных в снегу тропинок.
Вечерами теплились по деревням желтые квадратики окон. Иногда в черной бездонной высоте зависал серпиком месяц и мерцали холодные зимние звезды. Вот и все освещение.
Ночью в трубе завывал ветер, бросал в стекла пригоршни колючего снега. И скреблись, шуршали по углам мыши. Маша мышей не боялась, но и вынужденному соседству тоже не радовалась. А тут как-то зашла Евдокия Самойлова, достала из-за пазухи котеночка, серенького, полосатого.
— Ой! — обрадовалась Маруся. — Это вы нам принесли?
— Дак да, — подтвердила Хохотушка, — небось мыши-то у вас по горнице парами гуляют.
— Гулять, конечно, не гуляют, а все-таки как в деревне без кошки?
— Вот и да-то.
— Василий Игнатьевич, я думаю, не рассердится. Он животных любит. Как вы считаете?
— Дак оно, конечно, Игнатьич мухи не обидит. А вот как бы Челкаш не сожрал. Виданное ли дело — собаку в доме держать!
— Ну, с Челкашом-то мы договоримся, он у нас умный. А кошечку я Ксюшей назову.
— Ксюшей?! — развеселилась Хохотушка. — Ой, не могу! Сдурела девка! Да ты погляди, какие у него яйца!
— Так это котик! — догадалась Маруся. — Тогда быть ему Ксенофонтом.
— Еще того не легче! — подивилась Евдокия. — Уж больно мудрено выдумала. Пока выговоришь, язык поломаешь.
— А мы станем звать его Сенечкой. Будешь Сенечкой, милый?
Она поднесла котенка к лицу, и тот растопырил лапы, выпустив тоненькие иголочки когтей.
— Норовистый, — предупредила Самойлова. — Глаза-то не больно подставляй. Наша Мотька троих принесла, так этот самый шустрый — всех разогнал.
Василий Игнатьевич котику обрадовался. Челкаш появление нового жильца не одобрил, но был слишком хорошо воспитан, чтобы это афишировать. А Маруся в нем просто души не чаяла, поэтому на голову Ксенофонт сел именно ей и, как говорится, ножки свесил.
