Сон его то и дело прерывался. Утром он не мог бы даже сказать, приснилось ему или на самом деле случилось то, что он припоминал сейчас. Он был в кукурузнике, и сторож выстрелил в него, но не попал; меняли на ноге пузырь со льдом; он стоял вместе с друзьями во дворе какого-то крестьянского дома. Илонка тоже была там, одетая мальчиком, и эта переодетая девочка была самым красивым мальчиком из всех. Летний день закатился, но жара не спадала. Крестьянин венгерец гостеприимно пригласил их в дом; хозяйка собрала на стол: «Ешьте!» И хлеб как гармошка, и сало толстое (во сне ему почему-то не захотелось попробовать его). На столе крынка с пенистым молоком. Молоко он выпил. «Вам чего, ребята? Работа? Найдется, конечно! Через неделю начнется сбор винограда… А до тех пор дорогими гостями будете… Ешьте, пейте, земляки, сколько влезет!» Мужик был в просторных портах, поперек рубахи у него вилась широкая трехцветная лента наподобие национального флага, и весь он был таким, каким представляют крестьян в театре. И усы у мужика были длинные и густые. Прежде чем заговорить, он расправлял их рукой. «Вы из Пешта? — спросил он. — Из Пешта? Мы любим пештских ребят!» Потом вдруг на койку к нему садился черноволосый дядька со щербатым ртом, давал ему пить и тихо говорил о чем-то. Расспрашивал, кто он да что он; что с ним случилось и где случилось; и как он чувствует себя; не хочет ли еще водички попить? И несколько раз повторил: «Не беда, сынок! Все наладится!» Потом подходил какой-то другой человек, плюхался прямо на койку, так что пружины трещали. Он тоже расспрашивал, и когда мальчик в лихорадочном жару испуганно просыпался, то слышал в ответ только «Ага! Ага!». Но это «Ага!» звучало не доброжелательно, а как бы в осуждение, будто произносивший его знал заранее, что все кончится плохо. «Бесплатный отдых?! Ага!» «Ага» было не обычное, когда первое «а» звучит на высокой ноте, второе — на низкой, завершающей, примирительной. Наоборот, когда произносилось второе «а», голос подымался, грозил, глумился: «Поделом тебе! Сам заварил, сам и расхлебывай!»
— Эй, вы там, идите к черту! — крикнул кто-то этому «ага».
Он, ворча, поднялся и, шаркая больничными шлепанцами, прошастал к своей койке. Но и потом Мартону всю ночь слышались во сне эти осуждающие, тяжелые «ага!», «ага!».
Утром его отнесли в операционную. «Чик!» — услышал мальчик в полузабытьи голос того же, кто ночью «агакал». Лицо Мартона исказилось, и даже не от страха перед операцией, а от звука этого голоса.
…Мартона принесли обратно. Как только санитары вышли, все выздоравливающие собрались возле его койки.
— Прооперировали? — спросил мальчика черноволосый мужчина со щербатым ртом и тихо взял его за руку. В голосе у него прозвучало беспокойство.
— Нет, — ответил Мартон, улыбаясь, ибо ему приятны были знакомый ночной голос и лицо говорившего. — Профессор сказал, что попробует лечить сперва консервативным методом. Он щелкнул меня по носу, — чуточку хвастливо произнес мальчик, гордясь тем, как исключительно хорошо отнесся к нему профессор, — и сказал еще: «Отрезать всякий может». И еще сказал, что ногу мою жалко, потому что она длинная. То есть меня жалко, — поспешил разъяснить Мартон, утомленный пережитым волнением.
— Конечно, жалко! — Черноволосый пожал руку Мартону. — Говорил же я, что все обойдется. Чувствую… интуиция! — добавил он.
Другие соседи по палате отошли разочарованные. Ничего не случилось примечательного, такого, о чем в этой скучище можно было бы толковать часами.
— Да, кстати, ведь мы соседи! — заметил черноволосый, когда они остались вдвоем. — Я тоже на улице Севетшег живу в доме шестнадцать, — и он указал на дощечку над головой Мартона.
Мартон промолчал.
— А ты знаешь Понграцев? — спросил черноволосый. — Понграцев? Они тоже в вашем доме живут.
— Не знаю, — ответил мальчик, встревожившись. «Что ж дальше-то будет?»
— А тетку Фекете, которая пансион держит?
— Тоже не знаю.
«Скорее бы кончил», — подумал Мартон.
— Тоже не знаешь? Так на каком этаже вы живете?
Мартон поднял три пальца, желая показать этим, что живет на третьем этаже. Высказать это словами он постеснялся. Но два пальца: большой и средний тоже устыдились и загнулись, а указательный палец поманил щербатого соседа.
