— Вот вам! — протянула она вещи остолбеневшим ребятам.
Никто из них не пошевельнулся. Мальчики хотели было уже сказать, что они не родственники, что надобно бы отца с матерью позвать. Но Петер вспомнил про обещание и протянул руку за узлом. Тибор взял башмаки и испуганно, неловко держал их в руке, словно желая сказать: «Что же я делать буду с ними?»
— Когда выписывать будут, я принесу, — проговорил Петер, указывая на узел. — Вы скажете днем раньше, верно?
Сестра милосердия не ответила. Озабоченная, пошла за носилками. У Петера слова застряли в горле. Он глянул на Тибора, потом на остальных. Они сидели на скамейке, привалившись к стене, будто сброшенные с телеги мешки с мукой. Наступила тишина. По коридору больше никто не проходил.
Из приемного покоя вышел врач. В длинном белом халате он казался вдвое выше, чем был на самом деле. Остановился перед ребятами. У них дрогнули ноги, они хотели встать, но врач остановил их рукой.
— Сколько дней придется ему лежать? — спросил Петер, расхрабрившись от доброго отношения врача и надеясь получить от него успокоительный ответ. — А то ведь через две недели ему, изволите видеть, непременно надо домой вернуться.
По лицу врача можно было прочесть: «Ничего глупее ты не мог спросить?.. Разве это важно сейчас?!.» Но, посмотрев на смертельно уставших ребят, он только головой покачал.
— Хорошенькое дело вы наделали, — сказал он, оставив без ответа их вопрос. — Счастье, если ногу не придется отнять…
И он подозвал сестру.
— Велите дать им горячего супа с хлебом, — сказал он таким тоном, словно отдал приказ: «Три недели карцера!» И, повернувшись, пошел в ту же сторону, куда санитары потащили носилки.
Знал он что-нибудь или по глазам ребят установил, что их надо накормить горячим супом? Или Мартон еще в приемном покое попросил за своих друзей?
2
Во второй палате хирургического отделения, куда внесли на носилках Мартона и где к изголовьям кроватей пятнадцати больных были прикреплены дощечки с указанием имени, фамилии, года рождения, профессии, адреса и диагноза болезни по-латыни, больные готовились уже ко сну.
Когда истомленного жаром мальчика несли по проходу между койками, он увидел вдруг, что кругом все белым-бело: белые стены, белый потолок, выкрашенные в белый цвет железные койки с белыми занавесочками, белые подушки, белые дощечки над изголовьями и затянутые белыми пододеяльниками одеяла. Только руки, лежавшие поверх одеял, не были белыми да глаза, устремленные на Мартона, и одинаково коротко подстриженные волосы: белокурые, русые и черные. У иных больных еще и усы торчали под носом. В правом углу на кровати поверх одеяла лежала черная борода. Против этой черной бороды и остановились санитары с носилками. Они хотели поднять Мартона и переложить на койку, но, крикнув: «Я сам!», он перелез, укрылся одеялом и тихо сказал: «Спасибо». От напряжения сердце его неистово заколотилось, и весь он покрылся испариной. Сестра, сопровождавшая Мартона, положила ему на больную ногу пузырь со льдом, поправила одеяло и утерла лоб. Мартон и ей сказал «спасибо» и ждал дождаться не мог, когда оставит она его, наконец, одного. Сестра была к тому же молоденькая, разглядывала его, гладила ему руку, и Мартону это было неприятно.
Красивая женщина уже и в ту пору, как и потом всю жизнь, действовала на него подобно току высокого напряжения, который без трансформатора не дает ни света, ни радости. А трансформатором Мартону служила всегда любовь.
Санитары в белых коротких халатах и сестра направились к выходу. Не успели они еще дойти до дверей, как люстра, свисавшая с потолка, погасла, и теперь светился только квадратный из молочного стекла плафон над дверью, которая тихо закрылась за санитарами. Наконец-то мальчик мог вытянуть ноги. Под ним уже не качались ни смастеренное Петером причудливое сооружение, ни больничные носилки. Мартон вытянул руки, вздохнул и закрыл глаза. Странные, смешанные запахи носились по палате: запахи лекарств, еды, чистого белья и нездоровых тел. Одно окно было приоткрыто, с улицы вливался свежий влажный воздух, перемешанный с паровозным дымом; и побеждали то запахи больничной палаты, то воздух, напитанный дымом и казавшийся поэтому более приятным и здоровым. Мартон глубоко вдохнул его. За окном иногда проносился поезд, изредка слышалась песня, негромкая, но и не такая тихая, как доносится, бывало, ночью с дальней улицы. «Солдаты!» — мелькнуло в голове у Мартона. И мальчик заснул.
