На поле лежали, сидели и ходили какие-то люди в военной одежде чужого цвета и покроя. Казалось, земля так и кишит ими. Кто был в шинели, кто без шинелей, хотя в такую прохладную погоду им вряд ли было тепло.
— Русские! — заметил Лайош. — Русские военнопленные.
Ребята уставились на них во все глаза.
Нигде ни дома, ни барака — голое поле. Пустынное, сжатое.
— Где же они живут? — спросил Мартон.
— Нигде… на земле.
Пришлось идти в обход. Полил дождь. Такой же, как и ночью, — однообразный, безжалостный, нескончаемый осенний дождь. Ребята тащили свою ношу, смотрели на застывшую массу солдат в землисто-бурой одежде, которые сбились в кучу, — на русских пленных, мокнувших здесь, потому что не было даже землянок, где бы они могли приютиться. И конвоиры, пожилые венгерские солдаты, — их сменяли каждые четыре часа, чтобы они могли укрыться от непогоды в ближайшей деревне, — конвоиры тоже стояли, словно заключенные, отбывающие тут свой срок. Стояли, опершись на давно вышедшие из употребления однозарядные ружья «верндл», склонив головы на дула.
Но вот и поле осталось позади. Все чаще приходилось делать привал, и не только потому, что устали от ноши, а потому, что Мартон то и дело терял сознание и валился с сиденья. Петер, разрезав на ленты второй рюкзак, привязал Мартона к верхней жерди.
Только поздним вечером, когда на улицах зажглись редкие газовые фонари, притащились они в Келенфельд.
Здесь уже и трамваи ходили. Мальчики сложили все свои деньги — их хватало ровно на два трамвайных билета.
— Я тебя на трамвае отвезу домой, — сказал Петер.
Но Мартон взмолился, чтобы его везли прямо в больницу.
— И никому не говорите, а то еще узнают, что случилось! — Он подумал о доме, о школе, об Илонке, но сказал только: — Мать перепугается. Дайте честное слово. — Дали честное слово. — Дома ждут меня только через две недели, а к тому времени и я выздоровлю… Приду домой как ни в чем не бывало, будто только что закончился наш…
Но, глянув на Лайоша, он не мог выговорить: «бесплатный отдых». Ребята еще раз дали честное слово и, с трудом передвигая ноги, поплелись дальше.
Газовые фонари, эти бакены городских улиц, виднелись сперва где-то в бесконечной дали, бесконечно медленно приближались и бесконечно медленно проплывали мимо.
Ребята спросили у полицейского, где келенфельдская больница. В полном снаряжении, с длинной жердью на плечах, с лентами, свисающими с жерди, с жердочками-качелями на концах лент и с Мартоном, привязанным к качелям, смертельно усталые, ввалились они в главные ворота келенфельдской больницы, которая помещалась возле самой грузовой станции.
В коридоре перед приемным покоем это шествие было приостановлено. Картина и впрямь была странная. Сестры, санитары и уборщицы только головой качали. По измученным лицам парнишек видно было, что пришли они издалека. А ко всему еще и это чудное приспособление, на котором они тащили своего товарища. Потому, должно быть, и не выгнали их, а усадили в коридоре больницы.
Ребята сидели, разбитые, утомленные, они уже и встать не могли. И головы и ноги у них гудели — им казалось, так гудит далекий ночной трамвай, идущий в парк. Правда, гудение это слышали только они сами.
Одна из сестер милосердия побежала за врачом. Вторая расспрашивала Мартона, лежавшего в полузабытьи, и записывала, где он родился, сколько ему лет, где проживает. На последний вопрос Мартон ответил: «Улица Севетшег, 18», — и кинул лихорадочный взгляд в сторону привалившихся к стене ребят. Ребята поняли и промолчали. Сестра милосердия сунула Мартону градусник под мышку; когда она приподняла ему на груди рубашку, на нее будто жаром пахнуло. Все были серьезны, только Петер из последних сил старался еще шутить, чтобы развеселить Мартона.
— Хочешь, — сказал он, — и я померяю температуру? — И он сунул себе под мышку длинную жердь.
Но когда выяснилось, что у Мартона температура сорок и две десятых, Петер тоже оставил шутки. Сестры милосердия увели Мартона в приемную. Как они сказали? «Подготовить!» Ребята сидели по-прежнему одуревшие, вытянув ноги. Полчаса спустя две санитарки понесли Мартона на носилках куда-то в другую половину больницы. Они так неожиданно вышли из дверей и так быстро его пронесли, что мальчишки не успели даже проститься с Мартоном. Какая-то сестра принесла его одежду, завернутую в сорочку. Узел был связан рукавами рубахи. Башмаки Мартона она держала отдельно.
