«Пылевая буря, – подумала она. – Начинается пылевая буря…»
Ветер свистел и завывал, песчинки шуршали по комбинезону, грозя засыпать ее, – и Флоренс спиной вперед, отталкиваясь от породы ладонями и разбитыми коленями, начала спускаться по склону, стремясь укрыться в котловане от разыгравшейся стихии. С каждым вдохом смешанный с пылью песок забивался ей в ноздри, наждаком скреб в горле, и она то и дело останавливалась, откашливаясь и отплевываясь, а потом продолжала свой путь.
На дне котлована оказалось ненамного лучше, чем на равнине. Да, здесь не так ощущался ветер, но сверху непрерывно сыпало и сыпало, и без шлема можно было просто задохнуться в этой желто-багровой мутной сумятице. Только раз Флоренс попыталась открыть глаза – и сразу же пожалела об этом: от жжения и рези под веками у нее потекли слезы. Она чувствовала себя одинокой и беспомощной, и, продолжая пятиться, согнувшись и закрыв лицо руками, готова была уже просто упасть и сдаться, сдаться насовсем, навсегда – и в этот миг уперлась спиной во что-то твердое. Это был экскаватор.
Она почти не помнила, как раздирала липкие швы упаковки, как пробиралась под матовую пленку – и обнаружила себя уже в кабине, полулежащей в кресле. Песок с шумом сыпался на упаковку, казалось, что это шумит дождь, – и вокруг царил багровый полумрак.
Флоренс плакала, с ногами забравшись в кресло, и проклинала тот день и час, когда ей предложили пройти отбор для участия в первой экспедиции на Марс. Непрерывный шорох нагонял тоску, и некуда было деться от этого шороха, и то, мрачное и непреклонное, все сильнее тянуло ее в бездну…
Но она сумела-таки приказать себе не скулить. Нужно дождаться вечера, сказала она себе, убедиться в том, что «Арго» все так же висит над Сидонией – и молить Господа, чтобы модуль вернулся сюда, на Марс. Ведь не настолько же она грешна, чтобы Господь не внял ее молитвам…
Или все-таки – грешна?
Она стала припоминать и перебирать все свои большие и малые прегрешения – и вновь незаметно задремала под шорох марсианского «дождя».
Так, в болезненной полудреме, наполненной видениями, она и провела весь долгий день, скорчившись в кресле возле панели управления экскаватором. В шорохе песка ей слышались чьи-то голоса… Голос дочки… Маклайна… матери… мужа… Чьи-то силуэты проступали за стеклом кабины, затянутой пленкой, кто-то смотрел на нее… хмурился… кивал… махал рукой… День все длился и длился, и ветер постепенно стихал, устав бессмысленно гонять песок над равниной, шорохи смолкали – и глухой стеной все ближе подступала тишина, ужасная тишина одиночества…
В какой-то момент Флоренс ощутила непривычную, тягучую боль в груди – что-то холодное сдавило сердце, намереваясь заставить его замолчать, и она сжалась на сиденье в недобром предчувствии. Но время шло, и сердце продолжало стучать, и она принялась дышать медленно и глубоко, прислушиваясь к себе. Дышать было тяжело, но боль как будто бы ушла, и место этой боли тут же заняла какая-то непонятная тоска… о непоправимой утрате…
Как будто оборвалась нить…
Не зная, что делать, как подавить, заглушить новую напасть, Флоренс вновь извлекла из кармана армейский батончик и, без раздумий сорвав обертку, съела его. Ничего этот батончик не решал… В очередной раз мысленно обратившись к Господу с горячей просьбой о помощи, она положила обертку на приборную панель и выбралась из кресла, привычно уже держась рукой за поясницу. Наружные шорохи полностью прекратились, и тишину нарушало только ее прерывистое дыхание. Флоренс чувствовала, что ей не хватает воздуха в тесной закрытой кабине, и как-то отстраненно удивилась, почему вообще не задохнулась здесь, под пленкой. Повернув голову, она обнаружила, что, оказывается, забравшись сюда, открыла клапан подачи дыхательной смеси из резервуара, которым был оснащен экскаватор, – но когда и как ей удалось это сделать, она абсолютно не помнила. Теперь же, судя по всему, резервуар опустел, и нужно было выбираться отсюда на свежий воздух, на простор. Она готова была отдать все, чтобы там, за дверью кабины, оказался земной простор, а не безлюдный, безжизненный берег высохшего марсианского океана…
