– Спасибо, Флосси, – с чувством сказала Пенелопа. – Уж выручила так выручила.
– Тебя подождать? – спросила Флоренс, разглядывая невеселую картину за больничной оградой.
– Что ты, что ты! – замахала руками Пенелопа. – Я ее покормлю, погуляю с ней, а уж потом обратно. Так ведь уже налегке! Поезжай, Флосси, у тебя же свои дела.
– Давай хоть до ворот помогу донести, – предложила Флоренс, и Пенелопа вновь легко согласилась:
– Ну, если тебе не очень трудно… Еще один бисквит с меня! Лично тебе, Фло.
– Не стоит все измерять бисквитами, – заметила Флоренс, открывая дверцу.
– Ну да, есть еще наши симпатичные баксы, – поддакнула Пенелопа и спиной вперед выбралась из машины.
Флоренс, досадливо поморщившись, пожала плечами и взяла у Пенелопы одну из сумок. Вступать в дискуссию явно не стоило.
Следуя за Пенелопой, шествующей утиной походкой, она приблизилась к воротам, не отрывая взгляда от больничного парка, – что-то в этом парке, притягивало ее, словно был там какой-то невидимый магнит. Или удав. Из-за кустов показалось инвалидное кресло с высокой спинкой и большими, тускло блестевшими колесами, которое неспешно толкал перед собой санитар в бледно-зеленом халате – долговязый, стриженный под ежик парнишка никак не старше двадцати; скорее всего, подрабатывающий студент или же волонтер из Армии Спасения. В кресле сидела пожилая женщина в невзрачной серой кофте. Ноги ее были прикрыты клетчатым пледом, а сухие кисти рук безвольно свисали с подлокотников. Женщина, чуть подавшись вперед, остановившимся взглядом смотрела на дорожку, и трудно было сказать, видит ли она что-нибудь или нет, а если видит – осознаёт ли увиденное. Женщина была совершенно седой и выглядела беспомощной и жалкой.
– То же самое, что и у моей, – сказала Пенелопа, остановившись. – Память отшибло начисто, да еще и ходить не может. – И, тяжело вздохнув, добавила: – Я тут уже почти всех знаю… особенно из давних.
«В чем дело? – в смятении подумала Флоренс, не в силах отвести глаз от окаменевшего, похожего на маску лица несчастной. – Что я там увидела, что?..»
– У матери хоть я есть, – грустно продолжала Пенелопа, – а у этой никого, ни родных, ни знакомых. – Она вновь шумно вздохнула, запрокинула голову. – Господи, да минует нас чаша сия…
И внезапно, словно отзываясь на это движение Пенелопы, сидящая в инвалидном кресле женщина медленно выпрямилась, и взгляд ее стал осмысленным. Санитар вез ее вдоль ограды, в десятке шагов от Флоренс и Пенелопы, и больная всем телом поворачивалась к ним, и руки ее уже не свисали как плети, а вцепились, с силой вцепились в черные подлокотники.
«Что же это? – Флоренс никак не могла понять, что с ней такое, и сумка вдруг стала тяжелой, словно ее набили камнями, и ноги ее приросли к асфальту. – Она так глядит на меня… Что?.. Почему?..» – Мысли были лихорадочными и растерянными.
Седая женщина с сухим истончившимся морщинистым лицом разжала пальцы и вскинула руку к небу. Она указывала на низкое небо, затянутое серой мутью облаков, и что-то тихо говорила, и по дряблым щекам ее ползли слезы, выдавливаясь из выцветших глаз.
– Не приведи Господь… – пробормотала Пенелопа. – Давай сумку, Фло, я пойду.
…Давно скрылись за деревьями санитар и седая пациентка, потерявшая память, – а Флоренс продолжала стоять у больничной ограды, за которой простирался печальный, совершенно иной мир, и на сердце у нее было тяжело. Так тяжело, словно кто-то подлый и беспощадный завалил его многотонными плитами. Она стояла соляным столпом, ощущая себя ни в чем не повинной женой Лота, покаранной жестоко и несправедливо, а перед внутренним взором ее все маячила и маячила тонкая иссохшая рука, воздетая к серым грозным небесам, за которыми нет и не может быть ничего хорошего.
Потом она все-таки смогла вернуться в свой «форд» цвета запекшейся крови – но сердце продолжало болезненно ворочаться в груди тяжелым комком, и трудно было дышать…
