— Ты бы заодно и фамилию сменил, а то все дразнятся…
— И рад бы, да закон не велит. Кто я такой? Коренной ярославский мужик, а кличут на немецкий манер да еще похабничают, зад наперед поворачивают. А откуда этот срам взялся? Тоже ведаю. Твой прадед Лаврентий в суворовской армии служил и был что ни на есть самый храбрый и ловкий солдат. Домой возвратился — вся грудь в крестах и медалях. Представительный такой мужчина, бравый и красивый, вроде меня. Ты не скаль зубы, слушай дальше. И вот приехал к нам в Барщинку помещик Кожин, человек тоже военный и в больших чинах. Глянул на Лаврентия и аж за голову схватился: «Ах, какой ты, говорит, видный, форменный фельдмаршал Блюхер». А народ‑то сразу и подхватил — Блюхер да Блюхер. Так и вошла эта окаянная немецкая фамилия в наш корень. А ты не робей. Будут к тебе приставать, откуда, дескать, родом, говори: правнук фельдмаршала Блюхера. Кто знает, может, и по военной линии пойдешь, так оно и пригодится…
— Хватит вам, болтуны. Садитесь‑ка обедать, — прервала разговор мать. — Паспорт будешь получать, сынок, назовись Медведевым. Это будет по нашему роду, по–русски…
2
Купец Клочков встретил недружелюбно. Внимательно осмотрев Васю, сказал укоризненно:
— Одежонка‑то на мальце — дрянь. Доброго слова не стоит. В таком мерзком обличье приличным людям нельзя и показаться.
— Нужда окаянная, Яков Герасьич, заела…
— Не нужда, а казенка. Я твои фигли–мигли знаю. Подумал бы, пошехонская голова, к кому везешь мальчишку. К купцу первой гильдии Клочкову. Да его весь Петербург знает, по имени и отчеству величает. А мальчишка посыльный — форменный оборванец…
— Зато парень‑то он шустрый и смекалистый. И считает и пишет, как студент. И на ногу легкий. Не избалованный…
— Ну, затянул похвальбу. Высоко свой товар ценишь, Павлыч. Высоко, — рассмеялся купец. — Ладно, костюм, так и быть, справлю. Самого доброго сукна не пожалею. Сам знаешь, по одеже встречают. Понятно, за это самое придется отработать. Морда у твоего парня подходящая, все на месте. Понесет товар особам женского пола — не испужает. Может и на чай за свою приятственность схлопотать. Барыньки таких мальчиков, ох, как обожают. А ты про обязанности‑то ему толковал?
— А чего тут толковать‑то, Яков Герасьич? Что прикажете, то и будет делать. Вы хозяин…
— Тогда ступай к себе. И вот что, Павлыч, запомни раз и навсегда: в пьяном обличье сюда глаз не показывай; я человек тверезый, солидный и фирму мою пачкать никому не позволю.
— Постараюсь, Яков Герасьич. А вы на мою горемычную бедность хоть какой‑нибудь аванец не откажите, Христа ради, отпустить.
— Рано, рано! Может, парень‑то и не выдержит проверочку–примерочку. Не подойдет к нашему делу и получит от ворот поворот. Здесь многие ко мне просятся. Так что раньше рождества о деньгах и не заикайся. Вот так. Ну, ступай с богом! Васька, проводи‑ка батю до угла…
— Да мы наговорились и простились. Дорога‑то, она длинная. Доброго здоровьица желаю, Яков свет Герасьич…
Неловко кланяясь, отец попятился к двери. Проходя мимо сына, шепнул:
— Смотри у меня. Худо будет, ежели что…
Тихонько пискнула дверь. Вася хотел броситься за отцом, но купец придвинулся вплотную, сказал строго:
— Пойдем, к месту определю. Сегодня вымойся и отоспись. Утром — за дело.
Отвел в небольшую комнатку, указал на топчан в углу:
— Вот тут располагайся. Кухарке я скажу, чтобы тебя покормила. Деньги на баню есть?
— Нету.
— Ну и скряга твой папаня. Ни копейки не дал. На гривенник, купи мыла жуковского и мочалку. Грязи‑то, поди, наросло на вершок. Мальчик должен быть чистым, как сам хрусталь. Ногти обрежь. Будешь к дорогим вещам прикасаться…
Бросил на пестрое лоскутное одеяло беленькую монетку и ушел.
Вася опустился на табуретку, осмотрелся. В противоположном углу стоял еще один такой же топчан. К нему прижался крошечный столик, заваленный книгами. И сразу же вспомнился раменский книжник Ваня Лавров, родная маленькая Барщинка. Как там было хорошо и просто жить. Обо всем заботилась мама. И в день отъезда она встала раньше всех. Все что‑то шила и штопала, варила и жарила. Дочке Сашеньке несколько раз повторила, что она должна купить после того, как отвезет отца и брата на станцию. Видно, тяжело и горько было матери — до самого Горбатого моста шла за телегой и не сводила заплаканных, глубоко запавших глаз с лица сына. Отец трижды поворачивался, сердито напоминал о доме, о брошенном хозяйстве. У моста круто осадил Черныша, крикнул:
