Однако ошибся. Многие пришли домой, топоры забросили взяли лук, стрелы и мотанули в лес. Между севом и жатвой в лесу побывать надо, тут до топоров ли?
Первое время Аказ на Горной стороне порядки наводил. Ждал Эрви, но она почему-то все не ехала. Янгина отпустил в Боранчеев илем, велел там строить дом, глядеть за стариком, помогать ему в делах, Ковяжу тоже выделил округ на реке Цивили. велел расширять его, расчищать от леса землю, сеять больше зерна. Других хозяев этому учил, говорил, что теперь одной охотой не проживешь, настанет такое время, когда сила и довольство будут у тех, у кого хлеб. Нашел мастеров гончарного дела, возродил былое ремесло, каким промышляли его дед и прадед. Завел среди мордвы знакомства, привез оттуда кузнецов хороших, плотников.
Перед жатвой оставил в доме Топейку, оседлал коня и сказал, что едет на охоту.
А сам поехал к старейшинам, которым больше всего доверял, советоваться. Всюду говорил одно и то же: как бы отпор казанцам дать.
Старейшины подолгу гладили бороды, думали. Но ничего придумать не могли. Чтобы с казанцами говорить смело, одной отваги мало. Надо оружие иметь, надо войско иметь, надо всем дружными быть. А у них, кроме ножей и стрел, ничего нет, да и старейшины не все в одну дудку дудят.
Аказ слушал каждого старейшину, потом осторожно спрашивал: нельзя ли с русскими дружбу завести, у них от казанцев защиты просить?
Старейшины переставали гладить бороды и говорили: «Надо подумать».
Аказ знал, когда старик говорит: «Надо подумать»,— это значит, думать он будет год.
Вернулся Аказ от старейшин невеселый. Думал, зря съездил. Но шло время — заговорил горный народ о русских, о Москве, и
побежали во все стороны слухи, что скоро придет на правый берег Волги рать царя, чтобы народ от мурзаков крымских и казанских защитить...
Лето вступило в свои права. Тепло в Нунжуейале. Около Аказова двора песня звучит:
Приподнявши коромысло.
Из-за леса солнце вышло.
Разливает всем тепло —
И лучисто, и светло!
Это опять Топейка поет. Парень без песни не может жить: что видит, о том и поет. Это когда ему весело. А когда грустно, о думах своих поет. Иногда сядет на траву и давай в песне жаловаться на судьбу. «Идут года, поет, скоро будет тридцать, а у Топейки ничего нет. Дома у него нет, жены тоже нет, земли своей нет. Куда бы ни пришел Топейка — бедность за ним тащится. Сначала от мурзы нужду терпел. Пришел на правый берег Волги— на Боранчея работать пришлось. Потом жил у Туги — тоже радости мало. Сейчас Аказ большим другом ему стал, а все равно— хозяин. Как же бедному Топейке свой дом заиметь, свою землю, и хорошо ли искать ему жену, если хозяин старше его, и то не женат. Время придет — будет у Топейки подруга, будет дом, будет своя соха. А сейчас есть песня, и это совсем не мало» Так пел Топейка вчера. Грустно немного пел. А сегодня он идет по утренней росе, видит солнце и поет про солнце.
Подошел Топейка ко двору, слышит там много голосов. Опять к Аку кто-нибудь приехал, снова беседа идет. Открыл Топейка ворота—так и есть, снова гость у Аказа: Магметка Безубов приехал. Янгин сидит, копье делает, сам Аказ саблю точит. Топейка вошел, сказал всем «салам», уселся на обрубок, давай слушать. У Аказа с Магметом большой разговор идет: как своими лужаями управлять, кого больше слушаться— тех, кто старше, или тех, кто побогаче? Спорят лужавуи мало-мало.
— Нам по одной дороге идти надо,— говорит Бузубов,— друг с другом советоваться. Вот я к тебе и приехал. Ты, говорят, в сторону Москвы глядеть надумал? А мне что делать? Может, и об этом ты только один знаешь и думаешь?—в голосе Магметки звучала обида.
— Надумал,— тихо ответил Аказ и потрогал пальцем лезвие сабли.
— Не мешало бы со мной поговорить. Наши земли по соседству. Если ты на Москву будешь глядеть, а я на Казань, у нас ничего хорошего не будет.
— Гляди и ты на Москву, никто тебе не мешает,— сказал Янгин,— чуваши от мурзаков не меньше зла терпят. Вот и думай. Ты сам себе лучший советчик.
