Она молча подала руку, поднялась, оперлась на его плечо. Аказ довел ее до береговой будки, сунул в руки снятый с монаха кафтан, сказал:
— Зайди переоденься.
Улица была пустынна, и Аказ вошел в будку. В полутьме лица не видно, но Аказ чувствовал, что девушка смотрит на него с тревогой.
— Ты почему не спрашиваешь, куда я тебя веду?
— А мне все одно. Вижу, не лихой ты человек и зла мне не сделаешь. Пойду, куда скажешь.
— Где твой дом? Я домой тебя проведу.
— В Москве дома у меня нет.
— Нет? И родных нет?
— Сирота я круглая.
— Как тебя зовут?
— Настей.
У Аказа опустились руки. А он был так уверен, что это Ирина. Что же теперь делать?
— Я в тягость тебе не буду, добрый человек,— заговорила девушка,— я одна уйду.
— Поймают тебя одну-то.— Аказ поправил упавшую на лоб девушки прядь волос и ласково добавил:—Эх, ты, беглянка. К другу моему пойдешь?
— А он не выдаст?
— Сам от злых людей хоронится. Заодно уж... пока. Ну?
— Мне более некуда. Веди.
До Санькиного нового жилья путь был долгий. По опустевшим улицам они бежали, чтобы согреться, а мимо застав и сторожей проходили степенно. Улицу, где живет Санька, чуть нашли,
долго стучались в калитку. Наконец, окошко засветилось, и сонный голос спросил:
— Кто там в полночь глухую?..
— Это я, Аказ. Впусти.
Санька открыл дверь, выглянул и быстро захлопнул.
— Ты не один?
Не успел Аказ и слова сказать, как к двери подбежала девушка и радостно крикнула:
— Саня!
Саня шагнул через порог, веря и не веря.
— Неужели ты, Ириша?
— Я, брат мой, я!—и бросилась Саньке на шею.
В избе сразу начались хлопоты. Бабушка увела Ирину переодеваться, Санька стаскивал с Аказа насквозь промерзший зипун, обледенелые сапоги и бросал ему сухую одежонку. Аказ коротко рассказал, что с ними случилось. Потом Санька уложил Аказа на теплую перину, напоил крутым малиновым взваром, наглухо укрыл тулупами и одеялом, чтобы пропотел.
За дверью бабушка отогревала Ирину...
Проснулся Аказ поздно.
В расписанные морозом окна пробивались яркие солнечные лучи. В избе было тепло, и печь с лежанкой, и стол, и сводчатый потолок выглядели как-то приветливо. Около постели лежала высохшая одежда. Аказ тихо поднялся, оделся, подошел к окну. На улице потеплело, снеговые шапки на столбах, на коньках крыш сверкали на солнце миллионом искр. Санька на дворе колол дрова. Стукнула дверь. Аказ обернулся и увидел Ирину. Она тихо вышла из горенки, поклонилась Аказу, спросила:
— Хорошо ли спалось, здоров ли?
На Ирине домашнее платье из тонкого сукна, сапожки из сафьяна. На голове легкая меховая шапка, из-под которой через плечо на грудь струится русая коса. Глаза ласковые, лучистые.
— Спасибо, я здоров... Настенька.— Аказ, хитро прищурив глаз, улыбнулся.
— Прости меня ради христа за обман,— покраснев, ответила Ирина.— Могла ли я цареву слуге сказать правду? Да я и впрямь думала, что Сани в Москве нету. А тут такое счастье. Скажи мне твое имя, чтобы я знала, за кого мне бога вечно молить.
— У вас, у русских, слышал я, новорожденных окунают в реку, когда имя дают и к богову кресту подводят. Мы с тобой тоже в реке купались. Зови меня братом, а я тебя буду сестрой звать.
— Пусть будет так. Плохо ли двух таких братьев иметь.— Ирина, глядя на Аказа, спросила: — Вот ты сказал: «У вас, у русских». А разве ты не русский?
— Народ мой на Москве зовется черемисой, а мы себя зовем мари, живем в лесах, на Волге.
— На Москве давно ли?
— Скоро полгода, а на царевой службе третий год.
— Чай, истосковался по родным местам? Домой, я чаю, охота?
— Охота. Только не знаю, когда попаду.
Аказ вышел в сени, где вчера видел висевшие на стене гусли.
Настроил их и заиграл. Струны звенели жалобно и певуче, они всколыхнули в душе Ирины какую-то приятную грусть. Чем сильнее звучали гусли, тем больше отзвуков рождалось в сердце девушки. Вот дрожит струна, выпевая тоску, вот слышится стон одинокого человека, а это грустит о чем-то милом, родном и бесконечно близком. Аказ запел. Он пел совсем тихо.
