По Москве ползли тревожные слухи. Иные говорили, что Василий тайно принял латинство, другие уверяли, что царицу Соломонию отравили и царь выписал иноземную девку в царицы, и будто девка та уже в пути. Народ еще не знал, а в Кремле для бояр да и для попов уж не было тайной, что девка та Глинская Оленка. Боярин Вельский в тайницком приказе по ночам пытал хулителей государя, а днем сам хулил то Глинского, то Шигалея, и эти похулы, обрастая страшными домыслами, превращались в вину великому князю.
Беспокойно и тревожно было и в душе самого князя. Надо было
что-то делать. Или выслать Глинскую из Москвы и забыть о ней, или единым ударом разрубить старый узел и завязать новый. А тут без согласия митрополита, попов да бояр не обойтись. Только они могут позволить такое.
Надо было с глазу на глаз поговорить с митрополитом, а попробуй, поговори. В палаты его пойти нельзя—не принято, к себе позвать — мало толку. Сразу поналезут бояре вроде бы под благословение, и выгнать нельзя. На охоту митрополит не ездит — не по сану.
И великий князь стал придумывать, как бы свидеться с митрополитом тайно.
Царица Соломония о мужниных волнениях ничего не знала. Она слышала разговоры о Елене Глинской, но не верила им. Все лето пробыла в своих хоромах в Измайловском. Душную Москву она не любила. Государь изредка наезжал в Измайловское, был с ней ласков, и Соломония свято верила в его любовь.
После ильина дня к царице пожаловал постельничий Саня с сотней воинов. Соломония очень обрадовалась своему любимцу, но, предчувствуя, что он приехал неспроста, спросила:
— Государь мой Василий Иваныч здоров ли?
— Слава богу, великая княгиня, он в добром здравии.
— На Москве все ладно ли? Ведь выгорело все, я чаю, глад будет?
— Мужичишкам к голоду не привыкать — переживут, а для Москвы хлебушка найдется. Земля-то вон сколь велика.
— Ко мне попостить или как? Государя за тобой не видно?
— Послан я, великая княгиня, к тебе с повелением государя: ехать в Суздаль, в Покровский монастырь на молитву.
— В такую даль? — воскликнула Соломония.
— Объявился там инок, молитвами бесплодным помогает зеле успешно. Государь об этом прознал и велел тебе к тому иноку съездить. Для охраны особы твоей светлой даны сто конных воев под рукой сотника Аказа.
Царица, не мешкая, сразу стала собираться в путь. Это повеление обрадовало ее. «Если государь заботится о моем недуге,—думала она,—стало быть, все разговоры о Глинской — злая хула и ложь». Точно так же думал и Санька.
Путь был труден. На лесных дорогах пахло гарью, ветер метал черную золу в глаза воинам, отчего лица их были черны, обветрены, губы потресканы. Царица из возка почти не вылезала.
Дорога шла узкой просекой, от деревьев, стоявших плотной стеной по обе стороны дороги, исходила прохлада. Санька и Аказ ехали впереди полусотни. Вторая полусотня шла позади царицыного возка.
О*
83
У Саньки и Аказа шел живой разговор, Аказ про лес мог
рассказывать нескончаемо. Вдруг раздался подозрительный треск, я с обеих сторон на дорогу повалились две раскидистые ели. Они с шумом и треском упали прямо перед головами передних коней, загородили дорогу. Аказ с Санькой и за сабли схватиться не успели, как были сбиты с седел будто с небес упавшими на них людьми. В короткое время всю сотню повязали, сабли и пищали отняли.
Суровый, бородатый мужичище подошел к Аказу, спросил:
— Кого везешь?
— Говорить не велено,— твердо сказал Аказ.
— Ну и дурак. Ить мы ж сейчас сами посмотрим,— ухмыляясь, проговорил бородатый.— Демка, заглянь в возок!
Демка скоро возвратился и, скаля зубы, сказал:
— Гы-ы, да там жёнки. Целых четыре.
— Молоды?
— Сойдут, атаман! —И Демка, шмыгнув носом, еще больше оскалил зубы.
— Тащи их сюда, поглядим!
— Не смейте! — закричал тут Санька.— В возке великая княгиня!
— Царица?! —с удивлением спросил бородатый.—Погодь, Демка, я сам.
Он подошел к возку, открыл дверцу и долго глядел на Соломонию. Потом покачал головой, сказал:
