Действительно, передо мной та самая вилла, о которой столько написано и упоминания о которой частенько встречалась в эмигрантской переписке как Цветаевой, так и Эфрона. Перед глазами мелькают странички живой истории…
«Во Вшенорах, наискосок от лавки пана Балоуна, стояла красивая „Вилла Боженка“, большая, вместительная дача, – вспоминала Ариадна Эфрон. – Её снимали пополам многодетная семья писателя Е.Н. Чирикова (все его дети были взрослые) – и вдова Леонида Андреева, Анна Ильинична, с Ниной, молодой, красивой дочерью от первого её брака, и с тремя детьми-подростками от брака с Андреевым: Верой, Саввой и Валентином…
В большой – громадной – всеми громадными окнами глядевшей в сад комнате Анны Ильиничны иногда собирались литературные „посиделки“ – одни читали, другие слушали…
На чириковской половине жилось добродушно, естественно, без гнёта, хотя, как в каждой большой и очень дружной семье, были и трения, и неполадки, и страдания. И тоска.
Тоска жила в комнатке Евгения Николаевича, воплощённая и воплощаемая им – нет, не в рукописях: в деревянных модельках волжских пароходов, которые он сооружал на верстаке у окошка, глядевшего в самую гущу сада. Комната была населена пароходами – маленькими и чуть побольше, баржами – коломенками, тихвинками, шитиками, гусянками; челнами и косными… Тесно было волжанину во Вшенорах, мелководно на Бероунке!
Дружить со всей чириковской семьей Марине было несподручно – очень уж велика и разновозрастна была семья! Появлялись у нас в розницу то Людмила (вскоре уехавшая), то Валентина, то – старики. В честь Евгения Николаевича Марина даже пироги пекла, что было ей совсем не свойственно; Чириков, смеясь, называл их „цыганскими пирогами на кофейной гуще“ и ел с аппетитом, жена его, Валентина Георгиевна, вежливо спрашивала – „как вы это готовите?“ – и недоверчиво отщипывала кусочек…»[204]
Вилла являлась своего рода связующим центром для всех русских эмигрантов, живших в здешних местах. В этом доме часто устраивались литературные чтения и музыкальные вечера; сюда хаживали все, в том числе и Цветаева.
– Отсюда уже недалеко, – успокаивает меня Алина, видя, что я начинаю всматриваться вверх по дороге, где, по моим предположениям, должен быть тот дом. Да, я искал глазами Дом, в котором более года жила и творила Цветаева. – Во-о-он там я живу, – показывает моя спутница куда-то в неопределённую даль. – Там же и цель наших поисков.
– Спасибо, – киваю ей, вернувшись к осмотру виллы. Особняк, кстати, почти не видно из-за высокого каменного забора, возведённого с некоторых пор новыми домовладельцами.
– Я ведь с мамой живу, – продолжает Павликова. – А она у меня двадцатого года рождения. Цветаева же проживала во Вшенорах в двадцать пятом. Могла ли пятилетняя девочка помнить поэтессу? Теоретически – могла. Но я спрашивала маму: не помнит она здесь никаких русских…
Впрочем, это и не так важно. Важнее другое: об этом помним мы! Ведь именно здесь, во Вшенорах, родился Мур – Её сын. И не забыли, как на следующий день после родов Марина делится своей радостью с приятельницей Анной Тесковой:
«Дорогая Анна Антоновна, Вам – первой – письменная весть. Мой сын, опередив и медицину, и лирику, оставив позади остров Штванице (родильный дом), решил родиться не 15-го, а 1-го, не на острове, а в ущелье… Мойсынродилсяввоскресенье, вполдень… Родилсяонвснежнуюбурю…»
Где же он, где тот Дом? Мне не терпится поскорее его увидеть, чтобы зайти и потрогать стены, помнившие блаженство Цветаевой-матери.
Я почти бегу вверх по дороге – туда, где, как подсказала мне Алина, и было то место. Попутчица-гид едва поспевает за моим ставшим почти двухметровым шагом. Вот вновь какой-то поворот, и снова подъём…
– Ну, вот и мой дом, – показывает Павликова на одноэтажный добротный домишко («халупка», как здесь называют такие). – А вот рядом, повыше, как раз жила Цветаева, там и сын у неё родился. Пройдём?
– Пройдём…
И вдруг словно стрела пронзает сердце… Вот и калитка, вот аккуратненький заборчик, увитый неугомонным плющом, даже старенький домишко напротив, вдали над которым виден
