Успех этой речи задним числом объясняет, почему Беарнец решил обратиться за ее составлением к жене. Д'Обинье, ничего не говорящий об истинном авторе защитительной речи (которого, несомненно, и не шал), должен был признать, что угол атаки выбран ловко: «Король Наварры на допросе отнюдь не старался опровергнуть то, что ему приписывали, а […] стал объяснять свое отчаяние теми горестями, какие ему причинила она [Екатерина]»[120]. Что касается Маргариты, она описывает и «Мемуарах» реакцию мужа и аудитории на речь так: «Господь помог мне составить документ таким образом, что он [муж] остался доволен, л уполномоченные удивились, насколько хорошо подготовлен ответ».
Тем не менее, выступление короля Наваррского, каким бы блистательным оно ни было, имело не больше смысла, чем менее выдающиеся показания Алансона. В самом деле, процесс принцев был несомненно не более чем спектаклем, рассчитанным на то, чтобы запугать их и сорвать заговор. Зато их сообщники были безжалостно наказаны: Ла Моля и Коконнаса, в частности, долго допрашивали и пытали. Фаворит герцога остался непоколебим, признав то, что уже было известно, и заявив, что «готов принять смерть, как только это будет угодно королю»[121]. В последний день апреля заговорщиков вывели на Гревскую площадь «соn lanto concorso di populo che è cosa incredible» [при таком стечении народа, что это казалось невероятным (ит.)], как сообщает итальянская депеша[122]. Умирая, Ла Моль попросил, как гласят бумаги семейства Кастельно, чтобы «оплатили его долги и заплатили его слугам», и повторил то, что уже показал под пыткой: «что Грантри, Граншан и Ла Нокль [Ла Фен] знали о заговоре, что Козимо [Руджиери] ничего о нем не знал. […] После этого он был обезглавлен». Сохранив до конца образцовое чувство собственного достоинства, этот дворянин «был оплакан только народом, каковой пожалел его молодость и красоту»[123].
Гибель того, кто, несомненно, стал ее возлюбленным лишь ненадолго, обращение с братом и супругом, как и все более явный отход короля Карла от руководства государством на сей раз побудили Маргариту окончательно уйти в оппозицию. В следующем месяце она попыталась спасти Алансона и короля Наваррского из Венсенна: «Так как я беспрепятственно покидала замок и возвращалась в него, гвардейцы не могли ни досматривать мою карету, ни просить приоткрыть маски сопровождавших меня дам, поэтому, переодетый в одну из моих фрейлин, кто-то из них двоих мог бежать таким путем. Дело в том, что они не могли сделать это вместе, поскольку охрана была повсюду, но достаточно было одному обрести свободу, чтобы гарантировать жизнь другому. Они, однако, никак не могли договориться, кто же из них должен занять место в карете, не желая более оставаться [в Венсенне], в результате чего мой замысел расстроился». Решительно, союзники у Маргариты редко оказывались достойными ее.
Смерть короля в конце мая положила конец этой возне, тем более что восстание уже выдохлось, а граф Монтгомери, взятый в плен Матиньоном, был привезен в Париж и казнен — личная месть Екатерины человеку, который, конечно, совершенно невольно, когда-то смертельно ранил ее мужа. Бог, пишет Маргарита, «призвал к себе короля Карла — единственную надежду и поддержку в моей жизни, брата, который дарил мне только добро и который всегда защищал меня от преследований моего другого брата — герцога Анжуйского, как это было в Анжере, и оберегал, и давал совет. Одним словом, с его кончиной я потеряла все, что могла потерять». Это, конечно, соображения мемуаристки, с течением временем оценившей привилегированное положение, какое она имела благодаря Карлу, но, бесспорно, они были недалеки от страхов молодой королевы, с ужасом понявшей: более ничто не способно помешать Генриху вернуться во Францию и занять трон, на который она старалась его не допустить. В самом деле, Екатерина, которую умирающий назначил регентшей, немедленно передала весть об этом королю Польши, заклиная возвращаться как можно скорей. Тем временем она спешно подписала перемирие с «недовольными»[124] и стала готовить возвращение сына.
