Маргарита де Валуа. История женщины, история мифа - страница 183
Это прежде всего была эпоха, когда женщины всякого происхождения в массе начали осознавать, в каком неравном положении находится весь их пол. Поэтому конец эпохи Реставрации ознаменовался ростом их политической активности: они объединялись в клубы или ассоциации, основывали газеты, открыто требовали прав, выявляли извращения в демократической системе и вскоре приняли деятельное участие в восстаниях 1848 г., намереваясь воспользоваться восстановлением всеобщего избирательного права. Их поражение, которое стало и поражением народа, потому что Законодательное собрание в мае 1850 г. ввело ограниченное избирательное право, а в следующем году установился деспотический режим, заставило их снова перейти к сопротивлению.
Тем временем несколько десятилетий противостояния женщин новому порядку, сложившемуся после 1789 г., оставили глубокие следы в людском сознании. Из-за того что никто не мог сохранять нейтралитет в отношении их эмансипации и доступности политических прав для них, позиции сторонников равенства и его противников ужесточились, и это стало заметно во всех сферах. При написании истории Старого порядка, в частности, углубились расхождения между теми, кто пытался правдиво воссоздать роль женщин, и теми, кто, порой доходя до абсурда, по-прежнему искажал память о них, — неудивительно, что этот разлом прошел между аристократическими и буржуазными историками. С тех пор феминистки прекратили участие в этом споре: Маргарита и ей подобные не были их противницами, но больше не были и их сестрами, потому что — как в историческом, так и в историографическом планах — были слишком связаны с временами «деспотизма». Этот феномен постепенно отсечет борющихся феминисток от единственных положительных образцов, какие предоставляло им прошлое, и обречет их на радикальное отсутствие «половой памяти».
Первый историк, высказывания которого мы проанализируем, — Имбердис, который в своей «Истории религиозных войн в Оверни», датированной 1840 г., создает особо шаржированный портрет королевы, сформированный скорей на основе сплетен, чем документов: «Бессердечная и бесчеловечная мать, она имела от своих позорных романов двух детей, которых бросила». К моральному осуждению у автора добавляется яростное стремление отрицать ум королевы: она объявила себя сторонницей Лиги, — сообщает Имбердис, — «забыв, что Союз стремится прежде всего не допустить ее мужа к престолу». Кстати, и сама по себе она не представляла ничего особенного: «Несомненно, видной фигурой в религиозных смутах королеву Наваррскую сделала в большей мере тройная стена ее крепости [Юссона], чем ее личные достоинства, поскольку ее дух, не слишком разносторонний и смелый, отнюдь не был развит при помощи серьезных усилий и ослаб из-за ее чрезмерной любви к удовольствиям. Эта женщина не обладала ни сильной душой, ни великим умом»[783].
Впрочем, это презрительное замечание достаточно характерно для тенденции, которая зародилась в конце XVIII в., но по-настоящему показала себя к середине девятнадцатого, — постоянного добавления вымыслов к историческому описанию. Так, Имбердис охотно сочинял диалоги между королевой и разными лицами и описывал ее так, будто знал лично. В общении с Канийаком, например, «ее бледное лицо, сжатые губы, раздувающиеся ноздри, презрительный взгляд выражали обуревавший ее гнев, прежде чем она заговорила». Но эта женщина с «орлиными глазами» околдовывает прежде всем манерой сочетать распутство и благочестие. «Чудовищное смешение: эта женщина, невоздержанная до безумия, которая утоляла свои страсти любой ценой, тем не менее каждый день посещала свою часовню», — ужасается Имбердис. И задумчиво добавляет: «Когда она склонялась над разукрашенным молитвенником, […] можно было бы подумать, что это святая, погруженная в глубокую медитацию, отрешившаяся от всего земного; |…] как вдруг мирская мысль отрывала ее от молитвы, бросая в бездну сладострастия…»
