Однако эти похвалы перемежаются нелестными замечаниями. «Из-за восхитительной красоты, какой одарила ее природа в девичестве, она стала желанной для всех великих государей христианского мира, и это само по себе изначально внушило ей столько тщеславия, что, когда все провозглашали ее богиней, она иногда воображала, что так оно и есть». Потом Дюплеи отказывается от версии заключения ее брака, которую сам выдвинул пять лет назад. «Она полюбила Генриха герцога де Гиза, что был убит в Блуа, и настолько с самой юности отдала всю любовь своего сердца этому принцу, обладавшему привлекательными качествами, что никогда не любила короля Наваррского […], которого сразу же возненавидела и за которого в конечном счете вышла вопреки своему желанию и вразрез с каноническими законами. […] Поскольку ее любви [мужчины] искали так же, как другие женщины искали его любви, это была очень дурная супружеская пара. Так как в своих "Мемуарах", увидевших свет, она пожелала облить всяческой грязью этого великого короля, я был вынужден вернуть ей немалую долю этой грязи, какая ей причитается сообразно ее месту в истории».
Итак, на поверхность снова вышла официальная версия — задача автора состояла в том, чтобы подтвердить основания для развода, выдвинутые церковью и королевской властью, и заново позолотить герб «великого короля», отца того, кто сидел тогда на троне. А также в том, чтобы поучать: «Я пишу здесь не панегирики государям и государыням, но истинную Историю, каковая должна отражать их добродетели и не умалчивать об их пороках, дабы их преемники, опасаясь подобного пятна на своей памяти, подражали бы их достохвальным деяниям и сторонились дурных». Однако истинная цель была другой: «Впрочем, из соображений государственной пользы важно отметить, что ее бастарды родились у нее, когда она была в разводе и вдалеке от короля, поскольку даже того монаха, который долгое время заявлял (и заявляет поныне), что он сын Королевы Маргариты, так и не наказали как самозванца»[678]. Каково признание! Таким образом, Дюплеи очернил бывшую покровительницу из чувства долга: государственные интересы требовали, чтобы ее честь была посильней замарана, потому что в этом случае легитимность Марии и ее потомства станет более бесспорной! «Впрочем, этот единственный изъян, порочащий сию великую государыню, перекрывается столькими природными совершенствами и столькими превосходными привычками, каковыми она блистала, что не может сильно помешать ее восхвалению…» Бедняга Дюплеи! Сколько раз ему не удается скрыть чувство неловкости при составлении этого чересчур долгого похвального слова, где он неуклюже чередует злословие с дифирамбами, пытаясь извиниться за каждый нанесенный удар! В этом вальсе-качании прислужник Ришелье доходит даже до того, что опровергает все свои предыдущие обвинения: «В ее любви было более искусства и видимости, чем действия», — утверждает он; и, кстати, она непременно желала, чтобы это чувство «практиковалось более в духовной сфере, чем в телесной»… Но эти противоречия ускользнут от историков, которые не станут внимательно их анализировать и помещать в контекст пропаганды министра. Напротив, они поверят в искренность Дюплеи, попав в ловушку, которую он для них расставил, когда постоянно напоминал, что был знаком с той, о ком говорит, и, следовательно, ему надо верить.
К людям, взявшимся за перо, чтобы оспорить выводы Сципиона Дюплеи, относится прежде всего Матьё де Морг, бывший проповедник королевы и духовник Марии Медичи. В 1636 г. он объявил войну «подлейшему» историографу, «которого испорченность нашего времени избрала любимцем». По его словам, Дюплеи совершил три преступления против Истории. Первое, которому Морг посвятил большую часть своего опровержения, заключалось в клевете на Марию Медичи: кардинал «усадил за работу всех продажных писателей Французского королевства, чтобы оклеветать ту, которая когда-то дала ему в руки средства для приобретения чести». И Дюплеи раболепно повиновался, не поколебавшись задеть своей клеветой других знатных дам: «Чтобы оскорбить великую государыню, он обвиняет всех женщин». Второе преступление — безудержная лесть кардиналу, доходящая до смешного: Дюплеи без устали величает его столь гротескными титулами, как «могучий гений», «светоч государства», «величайший человек века», и множит панегирики, полные небылиц. Наконец, третье непростительное преступление — оскорбление Маргариты, хотя ей тот обязан всем: «Дюплеи в то время был бедняком, взявшимся толковать философию по-французски […]; свое поприще он начал при ней, и именно со сцены этого маленького двора он перешел на сцену большого мира, на каковой теперь проявляет самую черную и самую гнусную неблагодарность, какую когда-либо выказывал человек. Чего он только не сказал в укор этой великолепной и воистину царственной монархине, которая облегчила обретение Францией покоя!» То есть Морг пытается опровергнуть утверждения историографа: «Государыню весьма добродетельную хотят представить брошенной женой, женщину, обладавшую самым благородным, сильным и просвещенным умом, какой только их пол позволял иметь женщинам того века, — ипохондричкой»
