Итак, Маргарита составит свое жизнеописание сама: «Я начертаю свои "Мемуары", которым не дам более славного названия, хотя они заслуживают быть названными "Историей", потому что содержат только правду без каких-либо прикрас, на которые я не способна и для чего теперь не имею свободного времени». Эта декларация о намерениях свидетельствует о том, что королева Наваррская отчетливо сознавала углублявшееся различие между двумя видами сочинений, которые когда-то были близнецами. История — благородный жанр, для которого характерны пышное красноречие, образные выражения, похвалы, изречения; мемуары проще, обнаженней, безыскусней, но представляют собой необходимый базовый материал для большой истории, без которого она не имеет никакой ценности. Таким образом, скромность, которую афиширует королева, не должна обманывать читателя: эта скромность соответствует новой эстетике и служит предметом дополнительной гордости[477]. Как и Монтень, которого Маргарита всегда много читала, она думает, что «единственные доброкачественные исторические сочинения были написаны людьми, которые сами вершили эти дела либо были причастны к руководству ими»[478]. Исправленное таким образом, ее произведение придет к Брантому «как маленькие медвежата, в виде тяжелой и неуклюжей формы, чтобы приобрести надлежащий вид»… И историк, на сей раз хорошо осведомленный, сможет исправить свои 'Рассуждения».
Тем не менее, одно дело — декларации о намерениях, другое — логика писательства. Что касается правды, мы видели, что не всё здесь правда: не считая искажений истины, каких требовал кодекс чести ее времени (связанных с романами на стороне), однажды Маргарита солгала и сознательно — описывая период, когда она предала короля Польши и перешла на сторону Алансона. Что касается намерения писать мемуары, а не историю, тут она сделает то, что обязалась: ее рассказ действительно будет автобиографией, в нем не окажется рассуждений о важных делах в остальном мире, и даже большинство известных ей политических событий она обойдет молчанием, кроме тех, в которых участвовала сама. Что касается отсутствия прикрас, тут она свое обещание исполнит не вполне: конечно, в ее «Мемуарах» не будет портретов в полный рост или двойных портретов, сентенций, споров, плохо уравновешенных длинных периодов, но она не откажет себе в удовольствии использовать язвительные антитезы, сдержанно-контрастные параллелизмы, иногда — изречения… Наконец, что касается обещания поправить Брантома, его она выполнит лишь частично: конечно, она опишет свою жизнь в хронологическом порядке («хаос, из которого Вы уже извлекли свет», как пишет она не без иронии), но уточнить, в чем конкретно ошибся мемуарист, в основном забудет, оставив читателю заботу выявить на основе обоих рассказов те ошибки, на которые она хотела указать.
Впрочем, первоначальные намерения Маргарита в основном позабудет или отодвинет на второй план, захваченная удовольствием от письма, и потратит намного больше времени, чем собиралась, на этот текст, поначалу анонсированный как сочинение «послеобеденного гостя», якобы потому, что писать больше у нее «теперь не было свободного времени». Может быть, она думала, что переговоры об аннулировании ее брака закончатся быстро и она сможет вновь включиться в политическую жизнь? Вполне возможно. Тем не менее, дискуссии затягивались, и королева не оставалась к ним непричастной, как мы увидим. Ей тем более было некуда торопиться, что Генрих IV уже выделил ей пенсию, и прежде чем уступить, следовало по возможности добиться от него других льгот — в частности, оплаты ее долгов.
Таким образом, у нее вполне хватало досуга для письма, чем она и пользовалась. В какой мере, мы совсем не знаем. Оригинальной рукописи «Мемуаров» у нас нет, и поэтому определить объем работы, проделанной над текстом, трудно; неизвестно нам и время, потраченное на написание, и даже в каком году она завершила работу. Но ясно, что это не набросок и не обрывочные размышления, каким бы живым ни был стиль королевы, при всей его почти небрежной простоте и наличии кратких «режиссерских пометок», разбросанных там и тут («как я сказала…», «о котором я уже говорила выше…»). Как и «Оправдательная записка», главное произведение Маргариты де Валуа тщательно отшлифовано: его тон изыскан и разнообразен, некоторые высказывания умело воспроизведены, некоторые фразы носят следы зрелого размышления… Конечно, все это объясняется красноречивостью, умением говорить одновременно ясно, прямо и просто, в каком королева упражнялась всю жизнь и какое любят находить в ее длинных письмах, когда она принимается о чем-либо рассказывать. Но именно сравнение с письмами и показывает, что дар живого и энергичного рассказа, характерный для «Мемуаров» или короткой судебной речи 1574 г., в письмах проявляется лишь местами и быстро пропадает, как только начинаются приземленные соображения или витиеватые формулировки. Так что королева поработала над текстом, и «медвежонок» научился хорошо плясать. Тем не менее, она не перфекционистка — вероятно, свой труд целиком она не перечитывала, иначе не забыла бы начальных обещаний и, несомненно, исправила бы некоторые фразы, в том числе самую первую, которая несколько излишне риторична и в которую проскользнуло единственное педантское слово во всем тексте — «филавтия», термин платоников, означающий «самолюбие».
