Никита подумал, какой трудный путь предстоит им с Ваней проделать, чтобы добраться до Соловецкого монастыря, где, по предположению Марфы Ивановны, им не должны отказать в убежище. Нужно было пройти через новгородские вотчины, повоёванные москвичами, и кто знает, не ищут ли их уже и там. К тому ж зима на носу, в Обонежье небось уже первый снежок выпал. Вынесет ли Ваня, не привыкший к лишениям, стужу, метель, голод?..
— А не боишься, что ежели нас поймают, то и тебя не пощадят?
— Оно боязно, конечно, — просто ответил Тимофей. — Да сердцу своему верю. Горестей столько выпало мне за короткий срок, что новых Господь не допустит.
Никита задумался. Он вспомнил кровельщика Захара Петрова, также отбывшего на Москву. Спрятаться там есть где.
— Перезимуете, а там куда хошь ступай, — прибавил Тимофей, будто угадав тревожные опасения Никиты.
И тот кивнул, соглашаясь.
Волчика закопали. Фатьянов не объявлялся боле, и о нём старались не думать. После полудня все четверо двинулись в путь. И версты не прошли, как Проха спохватился:
— А грамотка-то твоя, Трифоныч!
Он бросился назад, заставив Тимофея поволноваться в ожидании. Но ничего не случилось, Проха вернулся, неся костяной ларец с узорами, в котором лежала жалованная грамота великого князя Московского, и передал Тимофею. Немного помявшись, он добавил с сожалением:
— Из добра-то в мешке, може, взять чего следовало для нужд наших?.. Жалко, если пропадёт...
— Да что ты, Проха! — покачал тот головой. — Разве чужое добро осчастливит!.. Кажная вещица бедой отзовётся.
Проха сконфуженно умолк, а пройдя ещё версту, незаметно вытащил из-за пазухи серебряный кубок и отбросил его в сторону.
Ваня ехал в седле и клевал носом. Тимофей и Никита мало-помалу разговорились, коротая путь. Каждый из них догадывался, что в Шелонском сражении они могли сойтись друг с другом и рубиться насмерть. Но ни тот ни другой не захотел высказать эту догадку вслух.
Они были уже очень далеко, когда на опустевшую поляну вышел Лёвка Фатьянов. Он безо всякой надежды заглянул в избу и чуть не вскрикнул от радости, увидев свой мешок, в котором только ларца с грамотой да кубка немецкого и недоставало. Бумага была уже ему без пользы, он лишь горько пожалел о том, что провозился столько времени с раненым московским сотником, вместо того чтобы добить его так же, как добил своих товарищей-разбойников, которых не добили татары. «Кубок Проха небось спёр! — ругнулся он про себя. — Тоже надо было шею его цыплячью свернуть!..»
Он кое-как завязал мешок изуродованными руками, взвалил его на спину и пошёл перепрятывать своё добро, боясь, что за ним вернутся. Стало уже совсем темно. Благоразумней было бы заночевать в избушке, крепко закрывшись изнутри. Но ждать Лёвка не захотел. Новое тайное место было уже им присмотрено.
Путь его лежал через большое болото. Он днём уже попробовал его перейти, запомнил твёрдые кочки и порадовался, что никто, кроме него, не рискнёт полезть через топь.
В сгущающейся тьме он вдруг поставил ногу не туда и ухнул по пояс в холодную болотную жижу. Он сбросил с плеч тяжёлый мешок, и тот начал медленно погружаться в болото. Лёвка попробовал приподнять его, но сам завяз уже по грудь. Попробовал дотянуться до ближайшей кочки и не смог. Из глубины начали подниматься чёрные пузыри и лопаться на поверхности с тошнотворной вонью. Он стал задыхаться, дёрнулся всем телом, и едкая болотная вода обожгла порванное ухо. Лёвка хотел закричать, но и этого уже не успел. С глухим бульканьем его голова ушла под воду. Наступила мёртвая тишина.
Пару дней спустя Васятка вышел на крыльцо боярского терема. Ему было скучно и тоскливо. Никто не обращал внимания на него, даже Олёна. Отец, правда, пытался с ним шутить, но это у него выходило плохо и не смешно. Васятке рядом с Фёдором почему-то становилось страшно, казалось, что он вот-вот перестанет улыбаться и наорёт на него.
Пропал Ваня. Волчик убежал. Даже Двинка ушла вместе с Никитой. С кем же играть ему теперь?
Вдруг он услышал за воротами знакомый лай.
— Двинка вернулась! — закричал Васятка. — Впустите её скорее!
