- С какой стороны ни посмотри, Андрей, а люди нам все равно не верят. А боятся они вовсе не нас и даже не закона - преступников. И, пока мы не сможем каждого по-настоящему защитить, помощи ждать напрасно. Все меньше смельчаков находится, и их можно понять. Вон, за прошлую неделю в Москве не зарегистрировано ни одного изнасилования. То есть ни одного заявления. Это в Москве-то! Так и эти самые Сидоровы - всей семьей отказались от своих показаний. Хотят жить тихо. А что поделаешь, если дружки Хутаевых остались на свободе? Да и то посмотреть: если будет суд - ославят Сидорова на весь город. Причиненный ему "ущерб", вероятно, уже возместили, а то и просто порекомендовали заткнуться, пока башка цела.
- И мы, Сидор Федорович...
- А как же! Без свидетельских показаний, без заявлений потерпевших, конечно, придется выпускать Хутаевых. Остается только надеяться, что они хоть на время притихнут.
- Но, товарищ подполковник, ведь мы таким образом сами культивируем вседозволенность!.. В конце концов, Степан Хутаев сам признался!
- Да, и, разумеется, уже отказался от своих показаний, едва ли не в то же время, когда ко мне Сидоровы явились. Кстати, он и жалобу написал на Тищенко, обвиняя в применении недозволенных методов следствия. Адвокат у него тот еще! Однако нам придется...
- ...Поверить, будто Сидоров по собственному желанию гнил под собачьей будкой, а Хутаевы ему в том по-дружески содействовали. А задница вообще дело добровольное.
- Точно так, а не будь экспертизы, Сидоров вообще начал бы утверждать, что о мужеложстве понятие имеет чисто умозрительное. Все это, Андрей, очень печально, но, увы, ко многому тебе еще предстоит привыкать.
Морг встретил Тищенко прохладой и тишиной. Лишь за поворотом коридора что-то гулко хлопнуло: не то дверь, не то окно: "Странно, обычно сквозняков здесь не бывает, а выход только один. Окна первого этажа, как правило, держат закрытыми", - подумал он, не отнимая пальца от кнопки. Пронзительный звонок был не только слышен в секционном зале, но и отдавался по всему пустому зданию. Однако за запертой дверью не было никаких признаков жизни. И, если бы медсестра не уверила капитана, что Лев Вольфович не выходил, он не стал бы терзать звонок столь настойчиво. Наконец, его усилия увенчались успехом.
Знакомый старческий голос неразборчиво продребезжал за дверью:
- Говорю вам: уходите! Трезвонить бесполезно. При всем желании и сочувствии...
- Лев Вольфович, о чем вы? Это же я, Тищенко.
- В самом деле? Андрей Михайлович, голубчик, - тяжелая дверь осторожно отворилась. - Хочу пригласить вас полюбоваться явлением уникальным. Это вскрытие - в своем роде первое даже в моей богатой практике. И не мне одному в диковинку. Наша секретарь, женщина молодая, но, знаете ли, повидала всякого, а тут буквально лишилась чувств. Если бы этот... хирург в двери не ломился, я бы давно уже вышел. Мне и самому что-то нездоровится, наверное, давление скачет...
- Лев Вольфович, дорогой, не мучайте: что там такое с девочкой?
- С девочкой? Строго говоря, в известном смысле девочки как таковой не существует!..
Измочаленная папироса никак не гармонировала с тяжелым халатом шитого серебром бархата. Темные наколки странно выделялись на фоне изнеженной белой кожи предплечий, отливающей голубизной. Сейчас во властном взгляде Павла Петровича было больше от уголовника, чем от изнеженного барина. Он цепко держал им собеседника, даже когда улыбался. Складывалось впечатление, что его визави сидит на незримой цепи, прикрепленной к массивному ошейнику. Развалившийся на ковре бультерьер не сводил с Хутаева внимательного, почти человеческого взгляда. Однако поза его была напряженной, пес ощущал недовольство хозяина. Тем не менее говорил Павел Петрович мягко, негромко, в голосе его не было угрозы.
- Ты, Георгий, парень неглупый. Потому я тебя к себе и приблизил, в силу дал войти. "Азеров" в отказе держу. Земляки к тебе слетаются, творите здесь что хотите, - я молчу. Мне братва из Москвы мозги протерла: что, мол, у тебя в Баланцево за Чечня образовалась? Я опять молчу. Ничего, дескать, наша братва, честные, преданные. Так, Георгий?
