— Мантыкъ! Мантыкъ остановился.
— Фуражку… забылъ… — серебрянымъ звономъ залился Галинкинъ смѣхъ.
Галинка, — двѣ золотыя косы трепетали за спиною, бѣжала внизъ.
— Вотъ ваша шапочка.
Ясные, чистые, голубые глазки глядѣли въ темные, насупленные глаза Мантыка. Эти дѣтскіе, много плакавшіе глаза, видѣли глубоко, видѣли насквозь и Мантыкъ потупился подъ ними.
— Мантыкъ, — сказала Галина. — Такъ ли я все поняла, что «они» говорили? Коля ѣдетъ охотиться на тигровъ, какъ охотился вашъ дѣдушка?
Мантыкъ утвердительно кивнулъ головой.
Галина потупилась, смутилась. Блѣдный румянецъ освѣтилъ ея лицо. Когда она подняла вѣки и длинныя, загнутыя вверхъ рѣсницы раскрыли ея голубые глазки — въ нихъ была мольба.
— Слушайте, Мантыкъ, я ужасно прошу васъ. Поѣзжайте съ Колей. А то мнѣ такъ за него страшно!
Мантыкъ пожалъ плечами.
— Коля меня не беретъ, — мрачно сказалъ онъ.
— И не надо, вовсе не надо, чтобы онъ бралъ, — капризно заторопилась Галина… — Гдѣ же ему взять? Денегъ нѣтъ… А вы тайно отъ него. Помните… когда я была больйа, мнѣ снилось, что большой котъ помогалъ мамѣ. Глупости, конечно… Такой мягкій, неслышный, невидный, очень какой услужливый котъ… И вы, какъ онъ… Понимаете: — Коля и не узнаетъ… Онъ воспротивится… Онъ, гордый… Скажетъ: не надо… самъ управлюсь… А вы безъ него поѣзжайте, и все подлѣ него… И если на него тигръ — вы сейчасъ его и колите. Понимаете?
— Понимаю, Галина.
— Сдѣлаете?
— Сдѣлаю, Галина.
Галина стояла на двѣ ступеньки выше Мантыка. Ея лицо было вровень съ его лицомъ. Маленькія, тонкія, покрытыя золотымъ пухомъ у плеча ручки обвились вокругъ загорѣлой шеи Мантыка. Теплая худенькая щечка прижалась къ его щекѣ.
Это продолжалось мигъ.
Дѣтскія ручки расплелись, освобождая смутившагося Мантыка.
— Для меня, — звонко сказала Галина и побѣжала наверхъ.
Сейчасъ же погасло на лѣстницѣ электричество. Мантыкъ спустился въ темнотѣ.
Такъ въ одинъ и тотъ же вечеръ четыре сердца запылали взаимной любовью, четыре юныя головки стали думать другъ о другѣ, четыре души связались другъ съ другомъ и стали одна о другой болѣть: — Коли и Люси, Галины и Мантыка.
Этотъ сердечный огонь согрѣлъ ихъ жизни. Однимъ далъ силы на преодолѣніе лишеній и на свершеніе подвиговъ, другимъ — на терпѣливое ожиданіе и на пылкую молитву Богу о далекихъ и любимыхъ.
Это ничего, что всѣ они были молоды, что они никогда и ни за что не признались бы въ своей любви. Стыдно было какъ-то. Боялись вынести на свѣтъ нѣжный цвѣтокъ зародившагося чувства. Тѣмъ чище, глубже и святѣе было это юное чувство, этотъ великій священный пламень, запылавшій въ нихъ при такихъ особенныхъ обстоятельствахъ.
Колю проводили, какъ слѣдуетъ, честь честью. Очень хотѣлось Селиверсту Селиверстовичу, чтобы съ шампанскимъ… Ну, да гдѣ его взять? Дорого очень.
Итакъ, и мамочка, и Галинка, и дѣдушка съ Мантыкомъ разорились на перонные билеты[25] и вышли на платформу проводить Колю до самаго вагона.
Ярко освѣщенный стоялъ Марсельскій поѣздъ. По платформѣ ходили провожающіе. На маленькомъ моторѣ съ тяжелымъ, гулкимъ грохотомъ везли телѣжку съ багажемъ. Нарядные французскіе матросы въ синихъ шапочкахъ съ лентами и алымъ, пушистымъ, шерстянымъ помпономъ на маковкѣ, въ синихъ курткахъ и штанахъ съ раструбомъ книзу, румяные отъ выпитаго вина стояли у того же вагона, гдѣ собрались Ладогины. Медленнымъ шагомъ, въ раскачку, нагруженные чемоданами и пледами шли носильщики въ синихъ блузахъ и за ними пассажиры, и гулко и шумно было подъ громаднымъ стекляннымъ навѣсомъ вокзала. На сосѣднемъ пути паровозъ выпускалъ паръ и за грознымъ шипѣніемъ плохо слышалъ Коля, что ему говорилъ Селиверстъ Селиверстовичъ. Мамочка въ слезахъ стояла въ жалкомъ старомъ темносинемъ пальто, обшитомъ собачьимъ мѣхомъ, и сердце сжималось у Коли видѣть мамочку такъ бѣдно одѣтую среди нарядной богатой толпы. Галинка жалась къ Колѣ и обѣими маленькими ручками ухватилась за него. Мантыкъ стоялъ въ сторонѣ. Онъ гордо поднялъ голову и смотрѣлъ куда-то вдаль. Онъ былъ угрюмъ и точно чужой.
— Эхъ, — говорилъ Селиверстъ Селиверстовичъ, — ну развѣ на чугункѣ проводы? Мыслей не соберешь, Богу не помолишься. То ли, бывало, у насъ въ Туркестанѣ. Провожаешь на почтовыхъ, на лошадяхъ. Всѣ набились на станціи. Въ станціонной комнатѣ все свои. Чужихъ никого. Подали вино. Розлили въ стаканы. Пора и ѣхать. По послѣдней стремянной! Теперь и слова-то этого не понимаютъ. А пили ее тогда, когда еще верхомъ ѣздили, и уже за стремя брались, чтобы садиться — тутъ и пили… За дверями станціи кони готовы, тарантасъ увязанъ. Звенятъ бубенцы, колокольцы…. Пора и ѣхать…. Нѣтъ, погоди… По стремянной пропустить!.. А потомъ, по обычаю присѣсть надо…А потомъ встать, къ образамъ обратиться, лбы перекрестить, Богу помолиться… А тутъ — ни присѣсть, ни помолиться… Тьфу… Нехристи!.. И вотъ, все кончили… Уже въ тарантасѣ отъѣзжающій, провожающіе подушки оправляютъ, чтобы сидѣть удобнѣе было… Пора уже пускать лошадей. Бѣсятся, не стоять кони… Ихъ еле сдерживаютъ за уздцы конюха-киргизы… Пора!.. Нѣтъ, еще по стаканчику пѣннаго. Поцѣловались… Пускай?! Счастливо!.. Глядишь, а уже кто-нибудь изъ молодежи вскочилъ въ тарантасъ — проводить до первой станціи… вотъ это было!.. А тутъ!.. Стой? Хвосты поджимай?! Атансіонъ!.
