— Мама Веля. — Мойшеле вытаскивает из кармана целую пачку бумажных купюр. — Я тоже не хотел с вами торговаться. Вы не брали деньги, которые вам причитались, поэтому я держал их при себе. Но мне некуда было их девать. Всю неделю я ел и спал в Солтанишках. Теперь, когда я уезжаю, я хочу отдать эти деньги вам. На расходы мне посылает отец.
Мама чувствует, как у нее сжимается горло. Она бы охотно ушла в какой-нибудь уголок и выплакалась там над книгой Тхинес.
— Мойшеле, вы меня обижаете.
Он смотрит на нее с удивлением и сгребает со стола монеты, которые она ему положила, вместе со своими бумажными купюрами.
— Хорошо, мама Веля, — медленно говорит он. — Мы вместе купим подарок вашему сыну и моей сестре.
— Мойшеле, вы уезжаете сразу же после субботы?
— Нет, мама Веля, я подожду, пока моя сестра не вернется из Варшавы.
— Мойшеле, когда вы будете писать письма из Эрец-Исраэль, не называйте меня «мама Веля». Ваша мать, раввинша, может еще, не дай Бог, обидеться. И попросите свою мать не держать на меня зла за то, что ее дочь не получила того изобилия, которого она заслуживает. Если бы я могла, я бы содержала вашу сестру как принцессу.
Она переводит дыхание, словно пытаясь заполнить возникшую в ее сердце пустоту. По стенам кузницы скользят отблески, тусклая голубизна в окне становится все светлее и светлее. Мойшеле забывает напомнить маме Веле, чтобы она шла спать. Он сидит, подперев голову руками, и печально молчит.
I
Во дворе гусятни когда-то жила семья Пресс. Типографский наборщик Залман Пресс, низенький, худенький, с длинными, ниспадающими на щеки волосами и языком без костей, называл хозяев не иначе как «эксплуататоры». С рабочими он уживался еще хуже. Он подозревал их в том, что они нарочно подстраивают так, чтобы он таскал тяжелые ящики со свинцовым набором и надорвался. Он вспыхивал, как спичка, и кричал:
— Если бы Виленские печатники объединились, они были бы хуже, чем эксплуататоры в типографии братьев Ромм[141], хуже этого эксплуататора Маца[142]!
Печатники называли Залмана «геморройником». Хотя он прыгал блохой, у него был геморрой, как у тех, кто просиживает штаны. Так утверждали наборщики. Другие называли его Гоцмахом[143], потому что когда-то он был актером в любительском драматическом кружке. Он был любителем на сцене и остался любителем, калекой на работе. Так говорили про него. Другие дразнили его поэтом за то, что, приложив руку к груди, он декламировал стихи Мориса Розенфельда[144]. Наконец, к нему прицепилась еще одна кличка, которая его доконала. Ему дали прозвище «социал-демократ».
Однажды ему взбрело в голову пригласить к себе на субботний вечер одного рабочего, с которым он еще не рассорился. Залман Пресс решил продемонстрировать гостю, насколько политически сознательны его дети. Он спросил младшего из своих сыновей:
— Мотеле, кем ты станешь, когда вырастешь?
— Социал-демократом, — ответил Мотеле себе под нос.
Большего не потребовалось. Рабочий раструбил об ответе Мотеле повсюду. С тех пор наборщики то и дело задирали Залмана:
— Какой вы социал-демократ? Вы просто лентяй и больше ничего! Вы хотите, чтобы другие работали, а вы расхаживали среди них и произносили речи на возвышенном партийном языке.
— Ему, видите ли, недостаточно, чтобы его Мотеле принадлежал к «Малому Бунду»[145]. Он хочет, чтоб его Мотеле стал настоящим социал-демократом. Вот ведь геморройник, Гоцмах, поэт!
Такие у него были прозвища.
Полной противоположностью маленькому, костлявому и разговорчивому Залману Прессу была его жена Фейга Пресс, полная, медлительная и основательная женщина. Она держала вожжи в своих руках и управляла домом. С мнением своего мужа она считалась не более, чем с прошлогодними мухами, жужжащими зимой в углах заклеенных окон. Она часто жаловалась соседке, моей маме:
— Мой муженек всегда был ветром в поле, бездельником и фантазером. Но раньше я думала, что идеалист обязательно должен быть неудачником. Я ведь и сама была идеалисткой, настоящей дурой. До сих пор помню то время, словно это было сегодня, а было это через пару лет после того, как мы в добрый час сыграли свадьбу. Каждую субботу после чолнта мой муженек наряжался в широкий плащ, целый час крутился перед зеркалом, припевал, приплясывал. Это он устраивал театральную пробу. Потом он брал книгу под мышку, тросточку в руку и уходил в какой-то хлев вести дискуссию. А я-то, дура, сидела дома и качала Юдку, нашего старшенького. Не раз мой герой возвращался с дискуссий потрепанный и похвалялся передо мной: мол, ну и задал я им… Конечно, на словах.
