Марьяша переводит дыхание, показывает на торговку сладостями и восклицает:
— Пусть она скажет!
Торговка сладостями — довольно красивая и молодая чернявая женщина. Густые локоны, уложенные башней, делают ее белый лоб еще выше. Ее большие блестящие глаза неподвижны и злы, а шея испещрена зашитыми порезами. Она все время молчит, как парализованная, а потом вдруг говорит басистым мужским голосом, словно в нее вселился дибук:
— Хаська-мясничиха — любовница Алтерки-гусятника.
— Чтоб ему хватило ума подумать, как ему хватает ума делать, — кивает головой Марьяша. — Лиза, его жена, — мадам, а Хаська-мясничиха — сплошное паскудство.
— И что Алтерка в ней нашел? — спрашивает сама себя мама.
— Вот и я говорю, — вмешивается Марьяша, — Лиза — сама деликатность, образованная, воспитанная, мадамы ходят к ней, как к праведнику, и Алтерка, казалось, у нее под каблуком. Но выходит, вся его преданность Лизе не стоит и понюшки табаку. Он променял свою чудо-жену на кусок мяса с двумя глазами.
— Ладно, Алтерка есть Алтерка, — пожимает плечами мама, — но Хаська, как она могла совершить такое, увести мужа у жены? Она ведь вдвое моложе его.
— Ну что вы говорите! — в сердцах восклицает Марьяша, и даже слезы проступают у нее на глазах от волнующей возможности снова пуститься в пересуды. — Хаська как раз и живет тем, что уводит мужей у жен. Вскружит мужчине голову, и какое ей дело до того, что он вдвое старше ее. Лишь бы покупал ей подарки. У нее уже давно не было любовника. Она ходила с высунутым языком, как сучка во время течки. Но с тех пор, как она охмурила Алтерку, она снова расхаживает, уперев руки в боки и стреляя своими косыми глазами направо и налево. Лицо у нее красное, как свекла, волосы, как медная миска, а на макушке она носит шляпку, похожую на ночной горшок. С собой она носит большой ридикюль, наверное, подарок Алтерки с Лизиных заработков. Она заглядывает всем в глаза со смешком, словно говоря: чтоб вы все лопнули! Чтоб она сама лопнула, Господи!
Мама чувствует, что оскверняет субботу, слушая подобные сплетни, но не может сдвинуться с места. Теперь она вспоминает, что последнее время Лиза ходит потерянная и ее вечная улыбка стала какой-то сухой. Никогда нельзя знать, что делается в душе у другого человека, думает мама.
— Пусть она скажет! — указывает Марьяша на торговку сладостями. — Разве Хаська не проводит по полдня в вашей лавке, разве она не выпивает целые сифоны сельтерской воды со всякими соками — с цитрусовым, черешневым, малиновым?
— Правда, — подтверждает торговка сладостями своим басовитым мужским голосом дибука. При этом ее застывшее лицо не меняется, словно она и впрямь явилась свидетельствовать с того света.
Марьяша в конце концов берет со стола свой чолнт и говорит торговке сладостями с преданностью и любовью в голосе:
— Доброй субботы вам, госпожа Лапкина. Надо идти.
Мама выходит первая с остывшим чолнтом, но пылающей головой. Марьяша окликает ее:
— Велинька, мне нужно сказать вам одну очень важную вещь.
Марьяша произносит это с такой загадочной миной, что у мамы щемит сердце. Она чувствует, что новость касается ее самой. Она останавливается и ждет.
Торговка сладостями госпожа Лапкина ясно видит, что Марьяша хочет ее выпроводить, и выходит с обиженной миной на лице.
II
Как только госпожа Лапкина покидает пекарню, Марьяша оглядывается своими бегающими глазками и с сожалением говорит маме:
— Торговке сладостями тоже не позавидуешь. Вы, Веля, только и видите, как порхают птички. Вы понятия не имеете, откуда у госпожи Лапкиной швы на шее. У нее такой муж, по сравнению с которым гусятник — просто учитель наш Моше. У гусятника только одна любовница, а муж торговки сладостями меняет женщин как перчатки. Однажды он довел ее до того, что она зашла в ванную и порезала себе шею. Ее чудом спасли, но она на всю жизнь останется калекой. Теперь вы понимаете, почему у нее голос дибука, а глаза ангела смерти. Она дрожит от страха, что и ее муж втюрится в Хаську. Прежде у нее была лавка на Широкой улице[96], приносившая большую прибыль. Но там ее довели до ручки, поэтому она перебралась к нам. Она рассчитывала, что тут никто не узнает о ее попытке наложить на себя руки, но люди не глухие.
