К воротам приближается третий еврей — на нем жесткая шляпа, жесткий резиновый воротничок, очки в золотой оправе и даже меховой воротник. Он не кричит, не стучит кружкой для подаяний, а несет ее осторожно в вытянутых руках, словно эсрог с лулавом[85].
Мама видит, что имеет дело с порядочным евреем, но все-таки хочет узнать, куда пойдет ее заработанный тяжелым трудом грош.
— Для кого, ребе?
— Для распространяющих Тору, — отвечает еврей, — Во время войны вместе с беженцами из Литвы в Вильну[86] прибыло много раввинов. Они создали здесь временное убежище для Торы.
— А кто такие любящие Тору и поддерживающие Тору? — спрашивает мама.
Еврей поправляет на носу очки в золотой оправе, разглаживает усы, водя пальцами туда и обратно, и после долгого размышления решает не грешить злословием:
— Во время войны вместе с беженцами из Литвы в Вильну прибыли знатоки нравоучительных книг из Слободки[87], светочи из Тельза[88] и неустанно изучающие Тору из Поневежа[89]. Они учат Тору и у любящих Тору, и у поддерживающих Тору.
Сказав свое и получив подаяние, еврей уходит неспешными шагами, как подобает знатоку Торы из Замети[90].
Маму волнует один сложный вопрос. Она говорит сама себе вслух:
— Эта история с беженцами произошла лет пятнадцать назад. После войны раввины вернулись в свои города. Кто же тут остался?
— Кружка для подаяния осталась, — встревает Алтерка.
Мама спросила себя просто так, не думает же гусятник, что из-за гроша, который она жертвует, чтобы искупить свою душу, она подозревает порядочного еврея Бог знает в чем. И она зло отвечает Алтерке, насмешками которого она сыта по горло:
— Видно, не все раввины вернулись в свои города. Их места заняли другие, или они сами расхотели быть раввинами. Некоторые богобоязненные евреи опасаются давать ответы на галахические вопросы. К тому же у нас в Вильне есть ешива Рамайлы, знатоки Торы из синагоги гаона Элияу[91], знатоки Торы из синагоги реб Шоэлки. Есть у нас и комитет ешив.
— И все трясут своей кружкой для подаяния, — говорит Алтерка. — Нет нехватки в напастях.
Подходит еврей с рыжей бородой и пучками рыжих волос на пальцах, в корзинке он несет рыжие пучки кистей видения[92], арбоканфесы[93] и святые книги:
— Купите арбоканфесы для внучков.
— У меня нет внучков, — улыбается мама. — Мой сын еще не женат.
— Так купите у меня арбоканфес для вашего сына, — оживляется еврей. — Посмотрите, какой товар! Чистая шерсть, а длина — локоть, именно такая, какая и должна быть, по мнению Виленского гаона.
Мама украдкой бросает взгляд на Алтерку, не смеется ли он над тем, что этот еврей предлагает ей арбоканфес длиной в локоть. Ведь ее набожный сын не наденет арбоканфеса короче… Но, чтобы быть полным неудачником, надо тоже иметь везение: Алтерка вышел за ворота и ничего не слышал. Она сует еврею в руку подаяние, чтобы он поскорее ушел.
— Милостыни я не беру, — говорит несговорчивый еврей. — Добавьте что-нибудь и купите женский молитвенник. Новый молитвенник современного автора, напечатанный большими квадратными буквами, а не корявым старым шрифтом.
— Нет, — нетерпеливо отвечает мама. — У меня есть старый молитвенник, а современных мне не надо.
Торговца-разносчика отталкивает молодой человек без бороды и пейсов, но с кружкой для пожертвований:
— Подайте на часы заката.
— Что это значит? — в недоумении спрашивает мама.
— А вот что! — восклицает молодой человек, очень довольный возможностью дать рекламу своему предприятию. Он сует кружку для пожертвований под мышку и начинает считать, загибая пальцы:
— Когда надо дать на баню или приют — вы понимаете; на бедных невест, на сирот и вдов — вы понимаете; на ремонт кладбища — вы понимаете, кроме того, на Синагогальном дворе нужны трое часов: одни показывают, когда закрывать магазины в пятницу, вторые — когда благословлять субботние свечи, и третьи — когда на исходе субботы читать вечернюю молитву; так вот к этим трем часам нужен человек, который бы их заводил, а того, что этот человек стоит денег, вы не понимаете.
Мама больше не слушает, что там говорит этот молодой еврей. Она испуганно и напряженно смотрит на кого-то посреди улицы.
