И Велвл передал мне весь разговор, который был у него с будущим зятем, Пейсахкой-строчильщиком:
— Для того чтобы поставить свадебный балдахин, требуется только раввин, а когда приглашают клезмеров, это уже настоящая свадьба. Надо снимать зал, приглашать гостей, кормить множество дармоедов, клезмерам тоже надо платить. Накопленных Лееле грошей, говорю я ему, едва хватит на то, чтобы купить вам обоим теплую одежду в дорогу. Ссуда, которую я получу в благотворительной кассе, уйдет на дорожные расходы. Проводники, эти кровососы, требуют огромные деньги. «Нет, говорит он, я хочу свадьбу с клезмерами». Ты же рассказываешь, говорю я ему, что с тех пор, как в России свергли царя, там только и делают, что пляшут и поют на улицах; ты же туда едешь, а значит, ни в веселье, ни в капеллах у тебя там нехватки не будет. А жених уперся: «Только клезмеры!» И я его понимаю! Отца у него нет, матери у него нет, и женится он на девушке из чердачной квартиры во дворе Рамайлы. Вместо приданого ему достаются, как говорится, болячки с кошерными нитками. Вот он и взбунтовался против Бога и хочет хотя бы один день в своей жизни не быть бедняком. В общем, добился он своего. К тому же он проявил милосердие, немного уступил, и мне не пришлось снимать зал. Я носился как травленая мышь, нашел хозяина, который согласился на то, чтобы торжество было у него в доме. Потом пришла твоя Бейлка с радостной вестью: у нее есть такие музыканты, которым платить не надо. Им платят танцующие парочки. Бейлке очень хочется потанцевать с тобой… «А ты, отец, — говорит мне моя Лееле, — ты будешь петь. У тебя ведь есть голос». — «Конечно, я буду петь, — говорю я ей. — Я буду петь „Роза Яакова радуется и веселится“[67], ведь ты у меня роза; роза двора Рамайлы».
В Советском Союзе, заявил жених, нет затхлых дворов. Там стеклянные здания. Советский Союз, говорит он мне, так велик, что там никогда не заходит солнце. Когда оно заходит у большевиков на западе, оно восходит у большевиков на востоке. Это государство, говорит он, занимает шестую часть всего мира. Смотрю я на него и думаю: Пейсахке-строчильщику нужно государство, занимающее шестую часть всего мира. Он, видно, собирается стать там царем Соломоном, который ездит верхом на облаке, обедает в Иерусалиме, а ужинает у царицы Савской.
Видит Пейсахка, что длина и ширина этого его государства меня мало волнуют, и находит для меня другое утешение. В Советском Союзе, разъясняет он мне, вы бы не стояли в синагоге позади бимы. Там вы были бы таким же хозяином, как все хозяева. Там вы каждый день могли бы вести молитву.
И Велвл ядовито смеется.
С тех пор как я его помню, он не изменился. Его бороденка не поседела, а лицо не постарело, только горб вырос на его костлявой спине. Велвл кашляет сухим кашлем и еще сильнее склоняет свою согбенную спину. Его горб скачет, подпрыгивает так, словно на спине Велвла сидит живое существо, которое постоянно его подгоняет, заставляя строчить, кашлять и говорить:
— Я никогда не проталкивался вперед. На похоронах, если покойник — простой бедняк, я действительно брался за дело. Но если умерший был раввином, человеком, известным своей праведностью, то нести носилки с ним — это честь. Тогда я стоял поодаль и слушал надгробные речи. Ну а что до того, чтобы вести молитву на праздник, то я и сам понимаю, что есть люди поважнее. Говорят, у меня сильный голос. Но я знаю, что моему голосу не хватает умоляющей ноты, есть только гнев, только упреки. Правда, когда я слушаю хорошего оратора, произносящего надгробную речь, я могу расплакаться, но когда молюсь я сам, я ору, как разбойник. Я стою в своем углу незаметно, и мне даже не удается увидеть кантора. Я знаю, что молитву Неила[68] ведет реб Калманка, Мусаф[69] — реб Залманка, шахрис[70] — реб Зорехл, а перед ним стоит реб Борехл.
Вышло так, что реб Борехл не смог вести молитву. Это было примерно за год до его кончины. Он уже тогда был как покойник, только Блюмеле его своими криками и держала на ногах. Если бы кто-то так кричал на меня, я бы его убил. Да разве мало он намучился на этом паскудном свете? Но реб Борехл не такой разбойник, как я. Он невинная жертва, он добренький, тихий, покорный, а вести праздничную молитву — это заслуга, за которую небеса могут даровать еще год жизни. И все-таки, когда он совсем засыпал и не слышно было, что он там бормочет, синагогальный староста сказал мне: «Велвл, иди веди молитву». В тот раз не было другого еврея, который в глазах молящихся так сошел бы за кантора, как Велвл. Я и думаю: «Кто будет вести молитву? Я? С моей-то внешностью? Я такой ничтожный!» Синагогальный староста снова говорит мне: «Велвл, иди!» Я себе думаю: «Кто от этого откажется, я? Ведь я, с позволения сказать, такой богач, ведь я так много жертвую на синагогу! Пожертвую-ка я синагоге хотя бы молитву». Ну, я и пошел. Как уж провел молитву, так провел. Тоже мне большое дело! Вести молитву — это как штопать дырки, не рядом будь упомянуты. Помолился я и возвращаюсь на свое место за бимой.
