— Герда!
Все было тихо. На улице не было видно ни одного человека. Маленький господин Фридеман сделал усилие над собой и пошел дальше. Пройдя улицу, на которой стояло здание театра, и которая довольно круто спускалась к реке, он направился по главной улице, ведшей на север, к его дому…
Как она на него посмотрела! Неужели она заставила его опустить глаза? Неужели победила одним своим взглядом? Разве она не женщина и он не мужчина? И разве ее странные карие глаза не заблестели при этом от радости?
Он почувствовал снова ту же бессильную, сладострастную злобу, но вспомнил вдруг о том мгновении, когда их головы коснулись друг друга, когда он услышал аромат ее тела, и вторично остановился, откинул назад свое горбатое туловище, втянул воздух сквозь зубы и прошептал опять беспомощно, в безумной тоске и отчаянии:
— Боже мой! Боже мой!
Потом опять механически пошел дальше, медленным шагом в душном вечернем воздухе по пустым, гулким улицам, пока не достиг, наконец, своего дома. Остановившись на минуту в сенях, он вдохнул в себя прохладный, немного сырой воздух и прошел в контору.
Сев за письменный стол у открытого окна, он увидел большую чайную розу, которую кто-то поставил ему на подоконник. Он взял ее и, закрыв глаза, вдохнул ее аромат; но потом с усталым, печальным жестом поставил на место. Нет, нет, это уж кончено! Что ему теперь ее аромат? Что ему теперь все, что прежде было для него «счастьем»?
Он отвернулся и выглянул на пустынную, тихую улицу. Время от времени слышались где-то шаги и вновь умолкали. Звезды стояли неподвижно и сверкали на небе. Как устал он, как ослабел! Голова опустела, и отчаяние начало переходить в беспредельную, тихую грусть. В уме пронеслись строфы какого-то знакомого стихотворения, в ушах послышалась музыка «Лоэнгрина», он еще раз увидел перед собой фрау фон Риннлинген, ее белую руку на красном плюше и погрузился в тяжелый лихорадочный сон.
* * *
Он не раз готов был проснуться, но противился этому и опять погружался в беспамятство. Когда, однако, совсем рассвело, он открыл глаза и печальными измученными глазами обвел вокруг себя. Все осталось по-прежнему; казалось, будто сон не прервал даже его страданий.
Голова была, как налитая свинцом; глаза горели; но умывшись холодной водой и намочив лоб одеколоном, он почувствовал себя немного бодрее и сел на свое прежнее место у окна, которое все еще было открыто. Было еще очень рано, около пяти часов. На улице проходили изредка булочники; больше не было видно ни души. В доме напротив все шторы были еще спущены. Но птицы щебетали уже, и небо сияло чистой лазурью. Начиналось дивное воскресное утро.
Чувство бодрости и жизнерадостности охватило маленького господина Фридемана. Чего он боялся? Разве не так все, как прежде? Вчера он пережил, правда, немало тяжелых минут; но теперь он им положит конец! Не поздно еще, он может спастись еще от гибели! Он должен избегать каждого малейшего повода, который может привести к повторению вчерашнего. Силы у него есть, он это чувствовал. Чувствовал силы, чтобы преодолеть все и все в себе подавить…
Когда пробило половина восьмого, в контору вошла Фридерика и поставила кофе на круглый столик, стоявший перед кожаным диваном.
— С добрым утром, Иоганнес, — сказала она, — вот твой завтрак.
— Мерси, — ответил Фридеман, и спустя немного добавил: — Милая Фридерика, мне очень жалко, что вам придется пойти в гости одной. Я чувствую себя неважно и не в состоянии пойти с вами. Я плохо спал, у меня болит голова, — одним словом, я должен просить вас…
Фридерика ответила:
— Какая жалость. Но ты должен будешь во всяком случае зайти к ним на днях. Ты плохо выглядишь. Не принести ли тебе мою палочку от мигрени?
— Мерси, — сказал Иоганнес, — пройдет и так.
Фридерика ушла.
Подойдя к столику, он медленно выпил кофе и сел маленький хлебец. Он был доволен собой и гордился своей решимостью. Позавтракав, он закурил сигару и сел опять у окна. Еда еще больше способствовала его хорошему настроению, он чувствовал себя счастливым и был полон надежд. Взяв книгу, он стал читать, затягиваясь сигарой и поглядывая изредка в окно.
