— Да, в воскресенье, — ответили в один голос Генриетта и Пфиффи.
— Ты, конечно, пойдешь с нами, Иоганнес? — Спросила Фридерика.
— Конечно! — заметила Пфиффи и засмеялась.
Фридеман же не слышал вопроса и с робким, боязливым выражением лица кушал суп. Казалось, будто он прислушивается к чему-то, к какому-то неприятному шуму.
* * *
На следующий день в городском театре давали «Лоэнгрина». Все места были заняты, и маленький театр был наполнен гудящей толпой, запаха газа и духов. Все бинокли, однако, как в партере, так и в ярусах, были направлены на ложу № 13, подле самой сцены: там сидели сегодня в первый раз супруги фон Риннлингены, и всем представлялся удобный случай рассмотреть их, как следует.
Маленький господин Фридеман в безукоризненном черном костюме с ослепительно белой, выпиравшей наружу манишкой, отворил дверь в свою ложу, ложу № 13, но тотчас же вздрогнул и машинально провел рукою по лбу; ноздри его судорожно раздулись на мгновение. Овладев собою, он сел в кресло по левую сторону от фрау фон Риннлинген.
Она взглянула на него пристально, вытянув вперед нижнюю губу и отвернулась, чтобы шепнуть что-то мужу, стоявшему позади нее. Это был высокий полный господин с зачесанными вверх усами и смуглым, добродушным лицом.
Когда началась увертюра и фрау фон Риннлинген перегнулась через барьер, Фридеман бросил на нее искоса поспешный взгляд. На ней был светлый вечерний туалет, немного декольтированный, в противоположность всем остальным дамам. Рукава платья были широки, и белые перчатки доходили до локтя. В ее фигуре было сегодня что-то пышное, что не было заметно на улице, когда на ней был белый жакет; грудь ее плавно и медленно подымалась и опускалась, а узел золотистых волос спадал тяжело сзади на шею.
Фридеман был бледен, бледнее обыкновенного; из-под аккуратно расчесанных на пробор темных волос выступили на лоб небольшие капельки пота. Фрау фон Риннлинген спустила немного перчатку с левой руки, лежавшей на красном плюше барьера, и он все время видел ее круглую, матово-белую руку, пронизанную тонкой сеткой бледно-синеватых жилок.
Скрипки пели, трубы гремели, Тельрамунд был побежден, в оркестре царило общее ликование, а маленький господин Фридеман сидел неподвижно, бледный и тихий, уйдя совсем головой в плечи и держа одну руку у рта, а другую у выреза сюртука.
Занавес опустился. Фрау фон Риннлинген встала и вместе с мужем вышла из ложи. Фридеман отвернулся, провел платком по лбу, встал вдруг, дошел до двери, ведшей в коридор, но опять обернулся, сел на свое место и застыл неподвижно в прежней позе.
Когда снова раздался звонок и вошли фон Риннлингены, он почувствовал, что взор ее обращен на него, и невольно, сам того не желая, поднял глаза. Взгляды их встретились, но она не отвернулась, а продолжала без малейшей тени смущения пристально смотреть на него, пока он, озадаченный и сконфуженный, сам не опустил глаза. Он побледнел еще больше, и в нем пробудилась какая-то странная, сладостно-жгучая ненависть к ней… Началась музыка.
В конце акта фрау фон Риннлинген уронила свой веер, и тот упал на пол к ногам Фридемана. Оба быстро нагнулись, но она успела поднять сама и сказала с слегка насмешливой улыбкой:
— Мерси!
Их головы почти коснулись друг друга, и он на мгновение почувствовал мягкий, нежный аромат ее груди. Лицо его исказилось, он весь задрожал, а сердце заколотилось вдруг так порывисто и часто, что у него сперло дыхание. Он посидел еще с полминуты, потом отодвинул кресло, тихонько встал и вышел из ложи.
* * *
Слыша позади себя музыку, он пошел по коридору, взял в гардеробе цилиндр, пальто и трость и спустился по лестнице на улицу.
Был тихий, теплый вечер. Газовые фонари освещали тускло ряд серых домов, молчаливо подымавшихся к небу, на котором ярко и нежно сияли звезды. На тротуаре гулко раздавались шаги немногих прохожих. Кто-то поздоровался с Фридеманом, но он не заметил; он шел, низко опустив голову, и его высокая остроконечная грудь вздрагивала, настолько тяжело он дышал. Время от времени он тихо шептал про себя:
— Боже мой! Боже мой!
Испуганным взором заглянул он к себе в душу и увидел, что его чувства, которые он так нежно лелеял, которые так бережно и свято хранил, перепутались теперь, смешались в какой-то беспорядочный хаос… Он, обессиленный, в порыве опьянения, страсти и муки, прислонился вдруг к фонарному столбу и прошептал дрожащим голосом:
