Улица оживилась: до него доносился шум экипажей, говор и звонки конки. Со всех сторон слышалось веселое щебетание птичек, а с неба, сверкавшего своей синевой, струился мягкий теплый воздух.
В десять часов он услышал в сенях шаги сестер; заскрипела дверь, и через мгновение все трое прошли мимо окна. Он не обратил на это почти никакого внимания. Прошел еще час; он чувствовал себя все счастливее и счастливее.
Им начало овладевать нечто вроде заносчивости. Какой воздух! Как весело щебечут птички! Что если ему немного пойти прогуляться? — Вдруг, без всякой задней мысли, в его голове промелькнуло с сладострастным трепетом: «Что, если я пойду к ней?» — И, подавив в себе с страшным усилием все, что предостерегало его от этого шага, он добавил с радостной твердостью:
— Да, я пойду к ней!
Он надел черный парадный костюм, взял цилиндр и трость и быстрым шагом, тяжело дыша, направился через весь город в южное предместье. Не глядя на встречных, он то и дело усердно подымал и опускал голову, погрузившись целиком в свое полубессознательное, экзальтированное состояние. Дойдя, наконец, до каштановой аллеи, он остановился перед красной виллой, на воротах которой красовалась дощечка: «Полковник фон Риннлинген».
* * *
Его охватила вдруг дрожь; сердце судорожно забилось в груди. Но пересилив себя, он прошел через двор и позвонился. Теперь уже, кончено, — возврата нет. Пусть будет, что будет, подумал он. Им овладело неожиданно какое-то безразличие.
Дверь распахнулась, показался лакей, взял его карточку и побежал вверх по лестнице, устланной красной дорожкой. Фридеман неподвижно уставился на нее, пока не вернулся лакей и не сказал, что барыня просит.
Наверху, у двери салона, он, поставив палку, бросил взгляд в зеркало; он был бледен; на лбу над воспаленными глазами прилипла прядь волос; рука, державшая цилиндр, неудержимо вздрагивала.
Лакей открыл дверь; он вошел и очутился в просторной полутемной комнате. Окна были завешены; направо стоял рояль, а посредине вокруг круглого столика кресла, покрытые коричневым шелком. На левой стене над диваном висел пейзаж в массивной позолоченной раме. Обои были тоже темные. Сзади, в нише, стояли пальмы.
Прошла минута, прежде чем фрау фон Риннлинген распахнула портьеру и подошла к нему, ступая неслышно по мягкому пушистому ковру. На ней было простенькое клетчатое платье, черное с красным. Из ниши падал сноп света, в котором плясали миллиарды блестящих пылинок, и заливал ее пышные рыжеватые волосы, отливавшие по временам чистым золотом. Она удивленно устремила на него свои загадочные глаза и по обыкновению выпятила нижнюю губу.
— Сударыня, — начал Иоганнес Фридеман и поднял глаза кверху, так как был ей только до талии, — считаю своим долгом… к сожалению, в то время, как вы были у моих сестер, меня не было дома… мне было крайне жаль…
Он не знал, что ему говорить; она продолжала стоять и неумолимо смотреть на него, как бы желая заставить его говорить еще и еще. Вся кровь бросилась ему в голову. «Она хочет мучить меня, высмеять!» — подумал он. Хочет пронизать меня своим взглядом. Как дрожат ее зрачки! Наконец, она проговорила своим чистым звучным голосом:
— Очень любезно, что вы зашли к нам. Я крайне сожалела, что вас не было дома. Садитесь, пожалуйста!
Она села рядом с ним, оперлась на ручки кресла и откинулась на спинку. Он сидел, совсем сгорбившись и держа цилиндр между коленями. Она продолжала:
— Только что у меня были ваши сестры. Они сказали мне, что вы нездоровы.
— Совершенно верно, — ответил Фридеман, — я чувствовал себя утром немного нехорошо и думал, что мне не удастся выйти. Простите великодушно за опоздание.
— У вас и сейчас еще не совсем здоровый вид, — заметила она совершенно спокойно и как-то неприязненно взглянула на него. — Вы бледны, у вас воспаленные глаза. А вообще, — разве вы часто хвораете?
— О… — пробормотал Фридеман, — пожаловаться я не могу…
— А вот я постоянно болею, — продолжала она, не сводя с него глаз, — но никто этого не замечает. Я очень нервна и часто страдаю от этого.
Она замолчала, опустила подбородок на грудь и вопросительно взглянула на него. Но он ничего не ответил. Он сидел тихо и, широко раскрыв глаза, задумчиво смотрел на нее. Как странно она говорит, как волнует его ее ясный, отчетливый голос! Сердце его успокоилось; ему казалось, будто он грезит. Фрау фон Риннлинген начала снова:
